Игорь досмолил свой бычок, воткнул его в землю. Его лицо стало задумчивым, в глазах проплыли нарядные платья, духи, вино и танцы… Потом он глянул на Артема, на его драный бушлат и грязную морду, и тоже усмехнулся:
— Да, бля. Поздравляю.
Поесть в этот день так и не удалось. Как только они вернулись в батальон, и Артем, спрыгнув с брони, направился к своей палатке, он нос к носу столкнулся с вынырнувшим навстречу взводным. Быстро поздоровавшись и спросив про бой, взводный озадачил его по новой — ехать связистом с толстым лейтенантом-психологом.
Психолог этот раньше служил вроде как в ремроте командиром взвода. А может и в обозе штаны просиживал, в общем толку от него не было никакого, так — не пришей кобыле хвост. Но потом, когда полк отправляли в Чечню, выяснилось, что в каждом батальоне по штату должен быть свой психолог, чтобы любой солдат, у которого от убийств башня клина схватит, мог прийти и пожаловаться ему на свою психическую несовместимость с войной в частности и с армией в целом. И добрый психолог, по задумке, обнимет усталого воина, поплачет с ним на своей жилетке, успокоит димедролом и отправит в крымский санаторий проходить реабилитацию. На деле же лечить солдат от депрессии насобирали по батальонным закоулкам всякую болтающуюся без дела шелупонь, не пригодную ни на что другое, вроде толстого лейтенанта. Впрочем, за помощью к психологу так ни разу никто и не обратился. Потому что единственным способом, которым он мог поставить заклинившую башню на место, был мощный удар в челюсть. А кулаки у него — будь здоров.
Но человек он был энергичный, сидеть без дела ему было скучно, и он брался за все подряд, неформально исполняя обязанности на должности 'принеси-подай, иди на хрен не мешай'.
На этот раз задачу психологу нарезали следующую: добраться до Алхан-Юрта, разыскать там батальонную водовозку — АРС, попавшую в засаду и сожженную чехами, и оттащить её в ремроту. А также узнать, что стало с водителем и сопровождавшим его солдатом, живы ли они, и если нет, то разыскать и привезти тела.
Поехали втроем — психолог, Артем и Серега-мотолыжник, водитель этой жестянки — МТЛБ, мотолыги.
Ехать на мотолыге было не так удобно, как на бэтэре. Хотя она намного шире и совсем плоская, но на поворотах её, гусеничную, резко дергало, и Артем, пытаясь зацепиться за рассыпанные по броне бляшки- заклепки, все время чувствовал себя жирным блином на скользкой сковороде.
Опять это унылое слякотное поле, опять колея, чавканье гусениц по жиже, опять дождь. Брызги грязи опять летят в лицо, шлепаются на броню. А бушлат так и не просушен, уже который месяц. И сапоги сырые совсем. И уже который месяц грязное все. И опять холод. Этот вечный холод, как он достал, сука, хоть денечек бы пожить в тепле, прогреть кости. И есть охота.
Они жмутся друг к другу, закуривая, кутаясь в воротники. Опять поворот, федеральная трасса, 'Рузкие — свиньи'… Как же задолбало-то все, как домой охота!
На этот раз они повернули не к элеватору, а в противоположную сторону, налево, к центру. По трассе доехали до поворота на Алхан-Юрт, свернули, прижались к домам и на тихом ходу проползли еще метров пятьсот, до свежей, отстроенной, видимо, совсем недавно, но уже напрочь разбитой мечети. Здесь начиналась зона разрушений. Целых домов не было ни одного, две-три стены и посередине куча мусора, либо просто одна стена, как человек вывернутая взрывом наизнанку, трепещущая на ветру голыми обоями, выставляя напоказ то, что должно быть внутри.
Около мечети их остановили вэвэшники. Они кучковались в пустой коробке складского двора, прижавшись с внутренней стороны к стенам забора. Дальше дороги не было — остальную часть села, за поворотом, занимали чехи.
Засели они там плотно. Весь день напролет в селе кипел обстрел. Разрывы сменяли друг друга один за одним, снаряды падали так же беспрерывно, как и этот не прекращающийся холодный зимний дождь. Где-то чуть дальше, ближе к реке, шла постоянная стрельба, автоматная трескотня выделялась из общей канонады.
Жизни в селе нет. Улицы пустынны, местных не видно. Дома стоят мертвые. Только вэвэшники жмутся вдоль заборов, ползают по канавам. Изредка, выглянув предварительно из-за угла, бегом пересекают открытое пространство.
Артем с психологом сразу приняли правила игры. Перевернулись на животы, распластались по броне, вжались в неё. Психолог, наполовину свесившись, заорал вэвэшникам:
— Эй, мужики! Тут где-то наш АРС сожгли! Не видели?
— Видели! — Один из солдат, по самые пятки утонувший в большом бронике, указал вдоль улицы. — Вон он стоит! Мы его вытащили.
Артем глянул туда, куда показывал вэвэшник. За поворотом, где начиналась нейтральная зона, на обочине дороги громоздилась груда ржавого горелого железа.
Психолог тоже глянул в ту сторону, потом недоуменно повернулся к солдату:
— Не, ты чего, это не наш… Наш новый был.
Солдат посмотрел на него, как на идиота. Психолог сконфузился, тоже понял, что ляпнул глупость. Был новый, стал старый. На войне это быстро делается, в два счета. Это только в мозгах долго укладывается. Как с человеком — был живой, стал мертвый.
— Слушай, а его на сцепке тащить можно, как считаешь?
— Можно. Я ж говорю, мы его тащили. Только бросили. На хрена он вам? Все равно не восстановите.
— Нужен. Списывать-то надо. А водила где, не знаешь?
— В полк пошел. Ранило его. И второй, который с ним был — его тоже ранило. Они вместе ушли.
— Ясно. — Психолог отвернулся от вэвэшника, сунул голову в водительский люк. — Серега, давай туда. Вон он, видишь?
Мотолыга, хрустя гусеницами по разбитому, в крошках кирпича, асфальту, на медленном ходу подобралась к АРСу, развернулась задом. Серега начал сдавать потихоньку, психолог корректировал, для лучшего обзора привстав на колени. Артем снял рацию, приготовившись, лежал на броне. Когда психолог махнет рукой и Серега станет, ему придется спрыгнуть и зацепить АРС сцепкой.
В проплывавшей слева канаве лежали вэвэшники, отрешенно наблюдали за их манипуляциями. За канавой было поле, засеянное кукурузой. В поле — одинокий фермерский дом. Из дома с периодичностью в четыре-пять секунд вылетали трассера и уходили в сторону Алхан-Калы. Красные черточки были отчетливо видны на фоне вечернего леса. Трассера медленно наискось пересекали улицу метрах в пятидесяти от них, навесом улетали за реку и там терялись в крышах домов и клубах разрывов.
Артем вдруг понял, что они находятся в центре войны. Тот кусок, что они зацепили на болоте — лишь край пирога, цветочки. А середка с ягодками — здесь.
Из дома, не прячась, бьет чеченский снайпер. Вокруг стайками бродят вэвэшники. И также стайками где-то чуть дальше бродят чехи. Их там метелят разрывами, но наши тоже там есть — отсюда не видно, но чеченский снайпер в доме видит их и стреляет по ним. А они, здесь, видят снайпера, но никто его не трогает. Вэвэшникам наплевать на него — столько они уже провалялись в своей канаве, столько уже трескотни и трассеров пролетело над их головами, что на одинокого снайпера никто не обращает внимания. А им — Артему, Сереге и психологу, до снайпера тоже нет никакого дела — они вообще сейчас не воюют, они приехали сюда вытаскивать свой АРС, расстрелянный, похоже, именно из этого дома, где сидит сейчас чеченский снайпер. И снайпер, конечно, их тоже, видит, но тоже не стреляет по ним, у него более интересная мишень — его трассера уходят за реку, в одному ему видимую точку. А наши там, в той точке, видят только снайпера, и он для них сейчас — самое главное и самое страшное, и они хотят, чтобы здесь кто-нибудь его убил. Но его никто не трогает, потому что убить, выковырять его из этого дома трудно, можно только обстрелять, временно заткнуть, но тогда завяжется бой, он непременно начнет стрелять в ответ и непременно кого-нибудь убьет. А этого так не хочется. Но он пока по нам не стреляет, и лишний раз трогать его нет никакой необходимости. И война крутится вокруг, и ни черта не понятно, как обычно, и каждый делает свое дело — снайпер стреляет, вэвэшники воюют, Артем с психологом вытаскивают, снаряды рвутся, пули летают, раненый водила пошел пешком домой, как школьник после уроков, — и
