Только в этом году нами зафиксировано 90 убийств, из них 43 — убиты мирные жители <…> Респондент, 1968 г.р., приехал в Грозный к своей сестре. Возле консервного завода его задержали российские солдаты. Ничего не объясняя, избили. Двое суток находился в помещении консервного завода, затем его доставили в Моздок. В машине перевозили 63 человека. По дороге двое задохнулись, а шестерых расстреляли тут же, в машине. Так мертвецы и ехали вместе с остальными до Моздока. Били на протяжении всего пути».
На протяжении века «мальсаговский» ген свободы, вольнодумства, гордости вытравлялся из населения. «Мальсаговых» массово истребляли, гнали из страны и, в конце концов, выгнали. Такого генофонда практически не осталось. «Если из Франции уедет восемьдесят человек…» Вместо гена свободы нам был привит ген жестокости и покорности. Даже не так, не привит — мы сами закатали рукав, поработали кулаком и подставили руку под эту прививку. Время закольцовывается. Поворотный круг, который страна вроде бы крутанула в девяносто первом, снова стал на свое законное место.
А значит, если у нас сейчас «красный террор» двадцатых, то впереди нас неизбежно ждет тридцать седьмой.
Встань и лети
Конечно, это все правильно. И то, что их осталось очень немного — всего девятьсот человек. И то, что эти девять сотен власть обязана носить на руках. Ведь Звезды Героев им давали не просто так — они совершали действительно подвиги. Это верно.
Как верно и то, что сегодня эти лучшие люди страны оказались в вакууме — они не нужны своему государству. Их фантомные боли ничто по сравнению с болью души. Но их не слышат те, у кого уже нет этой души и нет уже этих душевных фантомных болей. Потому что голодающие Герои — это для страны уже край, дальше некуда.
Все это правильно. Так и есть.
Но написать мне хочется о другом. О человеке.
Каждый журналист знает — разговор на больные темы живет час-полтора, затем «провисает». На большее эмоционального заряда попросту не хватает, воспоминания сжигают рассказчика и слушателя, как слишком сильный ток слишком тонкий провод. Это сигнал — пора закругляться. Дальше говорить бессымсленно.
С Героем Советского Союза полковником в отставке Валерием Бурковым мы говорили много дольше. Может быть потому, что его история потрясающе интересна, и её попросту невозможно вместить в рамки одной жизни.
А может быть потому, что рассказывает он легко, без боли. Иронизирует над собой и часто улыбается. Любимая его фраза — «я ни о чем не жалею». Хотя и говорим мы о войне. О том, как его ранило.
Главенствующую высоту заняли по всем правилам, как положено. Обошли с тыла и посыпались духам на головы как снег. Те и понять ничего не успели, побежали сразу. Даже и не пробовали сопротивляться.
Кто-то уже лупил вдогонку уходящим духами из их же ДШК, кто-то переустанавливал пулеметы, вертушки обрабатывали НУРСами камни перед позициями… Все произошло быстро, по науке.
Когда отгрохотало, стали осматриваться. Бурков заметил неподалеку грот. И как-то его потянуло его туда узнать — почему грот? Зачем?
— Подхожу: ё-мое, пулемет! ДШК! Ленты лежат, гранаты. Я уже был с опытом, посмотрел — нет, нигде не заминировано, растяжек нет. Да и мы так шустро прибежали, что они просто не успели бы заминировать. И я залез туда. Шикарная бойница: и в долину и по вертушкам бить — милое дело. Как на ладони. Беру несколько лент, гранаты, вылезаю: «Мужики, трофеи». Положил их на камень, поворачиваюсь налево, делаю шаг и…
Взрыв он услышал словно со стороны. Первая мысль: блин, кто-то подорвался. И вторая: черта лысого — «кто-то»! Это я…
Когда открыл глаза, первым делом посмотрел на ноги. Колени были целы. Дальше не рассмотрел. Попробовал пошевелиться — правая рука отозвалась болью. Предплечье пробито, дыра с пятикопеечную монету. Но кровь почему-то текла еле-еле — кап, кап. И сильнейшее онемение во рту. Глаза скосил — клочки кожи висят. Осколок шаркнул по подбородку и по носу и ушел в небо.
— Подбежал боец, парнишка, аж чуть не плачет: «товарищ капитан, товарищ капитан, ну что сделать, чем вам помочь?» Я говорю — давай антенну, жгут накладывать. И он берет — я впервые такое видел, он в шоке был большем, чем я — «товарищ капитан, товарищ капитан, потерпите, я сейчас» — и на моих глазах рвет антенну руками. Начинает накладывать жгут. Я спрашиваю: «Ноги как? Обе оторвало?» «Правую оторвало, а левую раздробило… как же вы так, товарищ капитан…». Как, как — не фиг было лезть. И тут что-то мне так стало обидно — одна-единственная мина, зараза, и я на неё… И еще — как мама все это вытерпит? Год назад отец, теперь я…
Война началась для Валерия Буркова в августе 81-го, когда в Афган направили его отца.
— Батя позвонил мне и говорит: «Меня направляют на Юг. Ты понимаешь, куда на Юг?» Я говорю — «Конечно, понимаю». «Хочешь ко мне?» «Хочу».
Но служить вместе им было не суждено. Судьба словно специально вставляла палки в колеса. Сначала в командировке под Иркутском Бурков заболел туберкулезом. С таким диагнозом в умеренном-то климате от полетов на год отстраняют, а уж про юг и речи быть не могло. Но Бурков уламывал врачей, чтобы они разрешили ему ехать на войну. И уломал. Рапорт подписали. Но тут случилось другое несчастье.
— Я уже должен был вылетать. Меня в последний раз попросили заступить в патруль. Возвращаюсь из патруля, поднимаюсь к себе — тут меня догоняет женщина: «Вы Бурков?» Я говорю: «Да». Она протягивает телеграмму: «У вас погиб отец…»
Батя погиб на первой Пандшерской операции. Войска вошли в ущелье с целью выдавить Массуда к границе. То, что это авантюра, было понятно с самого начала. Тогда никто еще не знал, что это такое — Пандшер. Рванули, как в буфет. А под Баланджери попали в задницу.
Бурков-старший координировал действия авиации — летал над ущельем на командном вертолете. Когда рядом с ними упала другая машина, он приказал садиться, чтобы подобрать ребят.
— На посадке их вертолет тоже подбили: очередь из ДШК перерубила хвостовую балку. Но они упали нормально, не поломались. Батя приказал покинуть вертолет. Летчики выпрыгнули в боковые дверцы, а он находился в салоне. Там стоят запасные топливные баки — шестьсот литров горючего — и ему понадобилось какое-то время, чтобы пробраться к выходу. Вот этого времени, этих секунд, ему и не хватило. Он уже почти вышел, уже стоял в дверях, когда вертолет взорвался. Его сразу объяло клубом пламени и вышвырнуло из машины. Мне ребята потом рассказывали — все что на нем осталось несгоревшего — белая полоска кожи под портупеей…
Батю в Свердловском аэропорту Бурков встречал сам. Приземлился «Черный тюльпан», открылся люк, он вошел внутрь. Обитый шершавыми досками цинк, на нем табличка — полковник Бурков. Все.
После гибели отца Буркова-младшего перевели служить в Свердловск — ближе к дому. Дали шикарное место — диспетчером на аэродроме.
— Синекура. День на работе, трое дома. Звание обеспечено. Подполковничья должность — это мне, лейтенанту, только год как из училища. Таким образом было проявлено участие к сыну погибшего полковника, тогда государство своих солдат не бросало.
