уже не услышал.
Падишах лежал у ног великого визиря.
— Лекаря! — крикнул начальник янычарского отряда.
— Все лекари задушены по приказу Его Присутствия, — великий визирь сел на корточки и взял султана за холодеющую руку. Пульса не было.
— О аллах! Я исправно совершаю намаз! Пощади! Я весь перед лицом твоим! Я невиновен!
Султан Ибрагим ползал по зловонной своей яме, не зная, куда ему спрятаться. Какие-то люди с факелами, размуровывая темницу, ломали кирпичи.
Крошечное окошко, через которое Ибрагиму опускали хлеб и воду, через которое стараниями матери ему нашептывали о важнейших событиях дворцовой жизни, с каждым мигом ширилось.
Опустилась лестница. Ибрагим забился в угол.
Над ямой склонилось одутловатое лицо, страшное от колеблющегося огня факелов.
— Ваше величество, с вами говорит ваш великий визирь, выходите! Падишах Мурад IV скончался.
Ибрагим сидел как мышка. Может быть, его не заметят? Покричат, покричат и уйдут. А дырку в тюрьме он сам заделает.
В яму спрыгнули янычары, подхватили султана Ибрагима на руки и вынесли из темницы. Он успел укусить кого-то за руку, но его даже не ударили.
Ибрагим встал перед людьми на колени. Людей было много, все в драгоценных одеждах, янычары с факелами…
— Не убивайте!
— Ваше величество! — сказал тот, кто называл себя великим визирем. — Мы пришли просить вас занять престол.
— Что? — Ибрагим, все еще стоя на коленях, заметался. Рыдая, выкрикивал слова мольбы, целуя после каждого слова землю. — Мурад IV есть и будет повелитель правоверных! Один Мурад! Никто ненаказанно не должен признать иного!
Султана Ибрагима подняли, держа за руки, но он порывался встать на колени, твердил о повелителе Мураде и просил пощады.
К темнице явилась Кёзем-султан.
— Свершилось, сын мой! — Она поклонилась ему и поцеловала ему руку. — Отныне падишах империи — султан Ибрагим.
— Не верю, — залепетал Ибрагим, — зачем вы смеетесь над несчастным узником? Зачем я вам нужен? Зачем вам жизнь моя? Я никому не мешаю.
— Покажите ему тело брата! — приказала Кёзем-султан.
— Нет! Нет, нет, нет, нет, неее-еет! — твердил султан Ибрагим, покуда его вели в Сераль, где лежало тело падишаха.
Увидел Мурада и замер, замолчал, глаза придворных искали на его лице радость, а он задумался вдруг, и на лбу его выступила испарина.
Ибрагим сам выносил тело брата в приготовленную усыпальницу.
Вернувшись в Сераль, попросил великого визиря — Мустафу он признал за своего, а остальных побаивался:
— Дайте мне поесть.
— Ваше величество, вас ожидают в бане! Вам надо переодеться.
— Я вымоюсь, но только дайте хоть что-нибудь!
Слуги принесли фрукты и сок.
Потом была баня, легкий ужин, и наконец султана окружила розовотелая стая наложниц.
— О аллах! — воскликнул Ибрагим, погружаясь в мягкий, душистый сон.
На следующий день его посвятили в падишахи. Страх и удивление были на его лице. Он был покорен и тих. Вся придворная знать и все чиновники Дивана остались на своих местах.
Вечером в своих покоях Кёзем-султан пела греческие песни.
Книга четвертая
Новый падишах
Глава первая
И когда когти коснулись его горла, он закричал, как заяц, и проснулся. О, аллах! Солнце. И ночь миновала, и он уже не беглец, которого хотят убить, он — падишах, который сам может убить кого только ему вздумается. Но каждую ночь он убегает. Его преследует мертвый Мурад. Синий, он лежит на воздухе, как на земле, и носится за ним, вытягивая мертвые губы. Он пытается дунуть Ибрагиму в лицо. Его мертвое дыхание смертоносно. Всю ночь Ибрагим дворцовыми переходами пробирается к своей спасительной яме, но у входа в темницу сидит мать, Кёзем-султан. Лицо у нее светлое и прекрасное, как луна, но снизу, от темной земли, Кёзем-султан поднимает неразличимые во тьме черные руки с ногтями и целится схватить его за горло. И все это — каждую ночь.
— Что повелитель миров желает? — Это добрый, тучный главный евнух, он словно бы чует, когда падишах проснется, и всегда тут как тут.
— Поесть бы, — Ибрагим виновато улыбается.
Ему всегда хочется есть, даже когда он отваливается от стола. Он так долго был голоден в своей яме, и теперь ему хочется есть.
— Убежище веры, солнцеликий падишах, позвать ли на трапезу вашего величества музыкантов, поэтов и придворных?
— Я буду есть один!
Ибрагим вскакивает с ложа.
— Один!
Пиршество ожидает его в соседней зале, там выставлено не менее сотни блюд.
Когда в первый раз его спросили, что он пожелает, и перечислили кушанья, Ибрагим, обливаясь слюной, потребовал подать все сразу.
Три месяца назад несчастного узника вытащили из ямы и в спешке бросили на алмазный трон самой великой империи мира. Слава аллаху, волнений не случилось. У империи одна забота — была бы голова, а какая она — не все ли равно. Чем меньше идей в этой голове, тем спокойнее.
Ибрагим вбежал в комнату пиршества и нетерпеливо поглядел на слугу, который с торжественной медлительностью закрывал двери. Ибрагим затопал ногами:
— Закрывай же, ты!
Дверь затворилась. Ибрагим встал на четвереньки и начал есть с первого блюда. Это было нечто воздушное, сладкое, освежающее рот. Ибрагим, подгоняемый голодом, опустошил блюдо. Сладкого ему не хотелось, но искать в этом обилии чаш и блюд соленое и острое у него не хватило бы терпения. Он повернулся на другую сторону и оказался перед миской с жирной похлебкой из баранины. Взял миску в руки, выпил жижу, а глазами уже искал, что же съесть потом. Оставил миску, ухватил правой рукой курицу, левой зачерпнул горсть халвы. Он был уже сыт, но он не мог оставить блюда нетронутыми.
