. — Я, великий хан Крыма, иду опустошить русскую землю. Мой гнев не будет укрощен, покуда я не наберу сорок тысяч полону и двести тысяч коней.
— Я, Пиали-паша, командующий флотом величайшего в мире падишаха Ибрагима, клянусь украсить все мачты моих судов казачьими головами.
— Дели Гуссейн-паша! — вскочил Канаан-паша. — Клянусь, не пройдет и трех дней, как мои воины покроют знаменами последнее укрытие казаков — цитадель.
— Дела моего несчастного государства ныне нехороши. Мне придется отбыть в Яссы, — сказал Василий Лупу, — но под стенами Азова я оставляю своих наемников и все тяжелые пушки. Моим пушкарям я отдал приказ сбить стену в трех местах до подошвы. Пусть эти проломы станут вратами нашей победы… Я настолько уверен в победе, что уже сегодня прошу тебя, величайшего полководца народов, о превосходный во всем Дели Гуссейн-паша, принять награду.
Василий Лупу достал перламутровый, с огромной жемчужиной на верхней крышке футляр для перстня.
Дели Гуссейн-паша принял подарок, открыл коробочку. Крошечные коралловые веточки держали прекрасный янтарь. В глубине янтаря — муха. Царица-муха, ибо голову ее венчала золотая с алмазами корона, на лапках — браслеты с изумрудами, алмазный пояс, на каждом крыле — по алмазной звездочке.
— Я не видал работы превосходнее! — воскликнул Дели Гуссейн-паша. Он только теперь услышал решение господаря уйти из-под Азова. Оп собирался ответить твердым отказом, но подарок сразил его.
— Кто же этот удивительный мастер, превзошедший в тонкости и изяществе саму природу? — воскликнул Дели Гуссейн-паша.
— Мастера зовут Сулейман, — ответил Василий Лупу, — Перстень его работы носил величайший падишах Мурад IV,
— Это тот самый перстень, который подарил падишаху бедняга Инайет Гирей? — спросил Ибрагим- скопец.
В бочку меду плеснули чайную ложку дегтя, пир потускнел, и, чтобы отогнать грустную тень Инайет Гирея, Дели Гуссейн-паша обратился к меченосцу падишаха Жузефу:
— А что ты молчишь, славный воин?
— Главнокомандующий, если бы падишах приказал мне уничтожить флот мальтийских рыцарей, я бы уничтожил флот, но падишах мне, моряку, приказал быть в пехоте, и я в пехоте. Падишах приказал мне взять Азов, и я не могу не взять его. Мы испытали многие военные хитрости, но успеха не добились. Предлагаю старое, испытанное средство: разбить войско на части, чтобы в каждой части было по десять тысяч. Идти на приступ днем и ночью, покуда силы осажденных совершенно не иссякнут, тогда общее наступление — и победа.
— Я принимаю твой совет, Жузеф, — ответил Дели Гуссейн-паша, — но, прежде чем наступать, приказываю палить по городу и сбить стены до подошвы.
Победу придумали, оставалось победить.
Иван полз в кромешной тьме по узкому ходу, ведущему к Дону. Тянул куль земли. Иван был посильней многих, и его поставили оттаскивать из подкопов землю в Дон, а из Дона приносить воду. Всю азовскую войну просидел Иван под землей. После стычки с немецкими взрывниками отлежался и опять копал, таскал.
Турки снова начали беспощадную пальбу из всех пушек. Рушились не дома уже, целых домов в Азове не осталось, руины падали. Не было в Азове такого места, где можно было бы спрятать от ядер голову. Цитадель еще держалась, да и то потому, что турки, видно, берегли ее. Велика ли прибыль, положив тысячи воинов, взять груду разбитых камней?
Турки били по битому. С новой земляной горы Азов просматривался и вдоль и поперек, но казакам урону не было. Подкопались под турецкую гору и сидели в малых пещерках с детьми и женами. С едой стало плоховато: одна солонина да сушеная рыба. Скот весь погиб.
Ивану показалось вдруг — воздуха пет. Ртом вцепился в пустоту — нет воздуха.
Крикнуть нельзя. Раненые — и те у казаков не кричат. Кулем загородил ход — сам у себя отнял воздух. Вспотел бессильио, в бессилии боднул головой куль и упал, и не шевелился, потому что подземная работа отняла у него силу, волю и саму жизнь. Тут увидал он базар. Тот базар не уместился на земле и перешел на небо, и на звезды, и на луну. С луны свесился в красной феске турок веселый и крикнул: 'Покупай!' Иван хотел купить, но вспомнил сон о свадьбах и пасторожился. 'Покупай!' — кричали ему со всех сторон, и видно было — обманная здесь торговля. Смертью торгуют. 'Ну, погоди же', — сказал себе Иван и скинул с плеч торбу. Откуда она у него взялась — он не знал, да и думать про то некогда было. Негрусы, китайцы, персы и всякие народы обступили, тянулись выхватить торбу, а он все-таки дернул за тесемки. Крышка у торбы отскочила, и полетели из нее голуби. Пырх! Пырх! Пошли кружить! И все пырх! Пырх! Очутился Иван па высоких высях, а торба далеко внизу, и словно дым шел от нее, то летели и летели сизые голуби. Торговцы кинули через плечо обманный свой товар и распрямились, и взялись за руки, и пошли по кругу, постукивая ногами и так и этак.
Вздохнул Иван, а воздух чистый, речной. Поднял руку — сильно тянет. Река, поди, в пяти саженях, а он от удушья помереть хотел. На всякую, видать, силу довольно страхова бессилья.
Протолкнулся Иван к реке. Берег тут козырьком, подкопа со стороны не увидишь. Опустил Иван лицо в воду, остудил голову, попил, набрал в бурдюк воды, потом уж землю из куля высыпал. Землю ночью оттаскивали, чтобы турки по разводам на воде не догадались о подкопах. Назад надо, а сил нет никаких от воды уйти. Тоска смертная — на звезды бы поглядеть, дело-то совсем нехитрое. Малость поднырнул — и звезды тебе, и степь, и река. Нельзя. На войне за блажь платят жизнями. Положил Иван голову на землю у самой воды, прижался и ведь увидал. Блеснула на воде отраженная звездочка. Не почудилось, а впрямь блеснула. Иван долго так лежал…
Весело тянул он бурдюк с водой, навстречу огонек. И голос:
— Иван, тебя ищу!
Георгий.
— С Машей, с ребятишками? С Фирузой?
— Да ни с кем ничего не случилось. Со мной случилось. Надумали с Фирузой обвенчаться.
Лежат они друг к другу носами, свечка им снизу бороды подпаливает, не повернуться. Засмеяться — и то тесно.
— Время ли? — спросил Иван. И сам ответил: — А почему пе время?
— Дружкой у меня будешь?
— Буду, Георгий. Когда венчаться-то, где?
— А теперь вот. У отца Варлаама в пещерке. Он там Фирузу крестит. Окрестит, а тогда уж и под венец.
— Осип, атаман, знает?
— Знает.
Развернулись, поползли. Георгий полз первым. Остановился.
— Для Фирузы это. Боится, коли кого из нас убьют… боится на том свете в разлуке вечной быть… Тяжко ей, бедной. Отца на глазах — в куски.
Помолчали. Поползли.
У пещерки отца Варлаама было тесно, но их пропускали, похлопывали по плечам.
— Живем, Георгий!
— Живем, — отвечал парень.
— Коли мы и под землей о будущем думаем, о любви, о детях, значит, нас никакая сила не сломит!
Так сказал Осип, целуя нового мужа и новую жену. Весь обряд на коленях стояли, но всем-всем стало и светлей и легче.
— Атаман, позволь в честь новобрачных в гости к туркам сбегать! — просился на вылазку Гуня.
— Нет, — сказал Осип. — Седьмой день они бьют по городу. С утра, значит, сами в гости пойдут. Всем — копать рвы!
