— Возьмусь.
— Осип! Петров! Веди нас!
Слово, сказанное казаками на кругу, — закон. Атаманом остался Яковлев, а власть перешла к Осипу Петрову.
С неделю татары вертелись вокруг города, набираясь смелости, чтобы пойти на решительный приступ. У них было несколько пушек, но пушкари стреляли плохо, ядра падали в ров, тюкались в стены и только изредка залетали в город. Наконец Бегадыр Гирей приказал идти на приступ, и тут молчавшие казачьи пушки подняли такой неслыханный рев, с такой меткостью поражали наступающих, что татары отхлынули от города и собрались вокруг ханского шатра.
— Вот и славно! — твердил Яковлев, — Так, с божьей помощью, и отсидимся.
— Нет, — сказал Осип Петров, — теперь мы сами выйдем из ворот.
— Но зачем? — взмолился Яковлев.
— А затем, чтобы Азова не потерять. Подойдет Пиали-паша, совсем плохо будет.
И выпустил Осип Петров на тридцатитысячную армию тысячу запорожцев Дмитрия Гуни.
Татары, не выдержав первого натиска, подались, но хан Бегадыр, понимая, что казаки нацелены на его шатер, бросил в бой своих сейменов. Им приказано было остановить казаков и тотчас отойти к шатру.
Все так и вышло, сеймены приняли бой и дали время опомниться своему войску. Теперь мурзы и беи увидали, что казаков мало, какая-нибудь тысяча, что их можно окружить и уничтожить.
Началась неравная рубка.
Осип Петров глядел на битву со стены. Плохо пришлось запорожцам. Вот их потеснили, вот уже сбились они в колючий шар, уже не нападают, а отбиваются. Вот уже татарские беи, пуская в бой свежие отряды, стремятся рассечь крошечное запорожское войско надвое…
К Осипу пришел на стену старый запорожец великан Крошка.
— Что ты делаешь, наказной атаман? Зачем губишь запорожцев? Или избавиться от нас захотел?
Молчит Осип Петров, молчит, только лицом темнеет.
— Атаман, дай сигнал — отходить, пока не порубано войско.
Молчит Осип. Заплакал Крошка, старый воин.
— Атаман, богом тебя молю! Дай сигнал — отходить! А нет, так и мою сотню отпусти на погибель, коли запорожцы не любы на Дону.
Молчит Осип.
Схватился Крошка за саблю, но дюжие казаки, стоявшие рядом с наказным атаманом, сжали ему руки железными своими руками.
А под стенами Азова — кровавое пиршество. Все тридцать тысяч ринулись на запорожцев, чтобы не упустить своей доли, чтобы сабли свои кривые омочить в казачьей крови.
И тогда запели над Азовом трубы, но звали они не отходить, а наступать.
Из ворот мчались в битву отряды. Один, другой, третий, пятый, десятый, пятнадцатый. Загрохотали пушки.
Холостой был тот залп, но дрогнули татары, заметались, а на головы их — бешеные казачьи сабли. И тьма отрядов.
А всего-то в этой 'тьме' было тридцать отрядов, по двадцати казаков в каждом.
Побежали татары, им показалось, что на них напало не шестьсот казаков, а все шесть тысяч.
Вытер слезы запорожец Крошка. Обнял железного Осипа и поцеловал его.
А Осип молчит. Глядит на битву и молчит. Рукой взмахнул.
Ушло в поле еще две сотни. Отряд врезался в татарскую лохматую капусту и рассек ее надвое, обнажив дорогу к ханскому шатру.
А тут вдруг грянули дружные ружейные залпы. Это подошли астраханские стрельцы, посланные воеводой за языками.
— Русские идут! — в страхе кричали татары.
Нежданная это была помощь, но победителю везет.
Хан Бегадыр шатра своего в подарок азовцам не оставил, успел свернуть, но бежал не оглядываясь.
На следующий день в Москву отправилась легкая станица известить царя о победе. Наказным атаманом поехал в Москву вернувшийся из похода Мишка Татаринов.
Глава шестая
19 июля 1639 года в Столовой избе Кремля Земский собор думал об измывательстве крымского хана над государевыми послами Фустовым и Ломакиным.
Земство кипело. Ладно бы посадские или крестьянство — думные люди засучивали рукава.
Наглые крымцы вместе с полуживыми русскими послами прислали своего посла аталыка Осана. Осан-де русских в Крыму жалел, в Москве такого не обидят, да и деньги ему надо с Фустова и Ломакина получить, не ссудил бы аталык деньгами послов — нуреддин замучил бы их до смерти.
— Учинить над татарвою то же, что они над нами! — клич висел как топор, и потому, благословив земство, первым негромко и рассудительно говорил патриарх Иоасаф.
Говорил нарочито скучно и долго, чтоб утомить собор, дремой обуздать страсти. У гнева глаза — в одну точку, государские дела требуют осмотрительности.
Патриаршую речь собор вытерпел, но думные сказали:
— С послами татарскими сделать то же, что крымский царь делал в Крыму с русскими. Крымскому царству пора дать урок. Воевать с крымцами думные готовы, не щадя живота.
Стольники, стряпчие, дворяне московские тоже крикнули:
— Рады стоять за русскую правду, не щадя голов своих.
Купцы сказали:
— Посылку казны крымскому царю прекратить, расходовать ее на служилых людей, которые стоят против басурман. Платить ли, нет ли по вымученным с послов кабалам — государева воля, а над татарскими послами чинить то же, что учинили в Крыму над русскими. Для памяти.
Духовенство вопрос об отмщении отклонило: духовенству о том говорить непригоже. Платить ли государю по вымученным кабалам или нет — дело государя, но можно и заплатить: казна не оскудеет. В дальнейших же поминках — отказать. Деньги тратить на укрепление порубежных городов.
Поздно вечером татарскими делами занялся и государь. В царевой комнате сидели князь Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, патриарх Иоасаф и сам Михаил Федорович.
Распоряжался в разговоре князь Черкасский, Шереметев грубоватые решения канцлера будто бы оглаживал только, а потом вдруг становилось ясно, Черкасский хотел, может быть, того же, да не теми средствами. Патриарх и государь молчали.
Аталыка Осана решили попугать: мол, ни корму тебе, ни питья — и под замок. Вымученные 1900 рублей надумали отдать, пусть хан видит: русский царь не мелочен, у него одна забота — о мире. Поминки государь будет посылать, но отдавать казну русские впредь будут на размене послами.
Михаил Федорович, глядя в окошко, сказал, выслушав все это:
— Хорошо придумано. Спасибо вам за труды. Я со всем согласен, только вот 1900 рублей посылать хану не надо.
Как бы он на следующий год вдвое против этого не запросил.
— Великий государь… — начал Шереметев.
— Нет, нет! — остановил его безвольным жестом Михаил Федорович. — Так будет лучше, как я сказал… Иван Борисович, глянь-ка, у тебя глаза острые, не зарево ли?
— Зарево, государь.
