Леса как офицер ЦРУ, сотрудничавший с курдской оппозицией в Ираке. Он сообщил Саничу, что собирается заняться выяснением связей компании с американской разведкой и курдским подпольем, после чего пропал. Два дня спустя труп разведчика обнаружили у одного из пляжей Сусса — по официальной версии, он утонул во время купания.
Гумилев велел выплатить семье погибшего разведчика щедрую компенсацию, но избавиться от чувства вины так и не смог. У него было ощущение, что он вступил на кишащее ядовитыми змеями болото — каждый неверный шаг грозил гибелью, пусть не ему лично, а работавшим на него людям. Катарине он, разумеется, не сказал ничего.
Еще через две недели от него потребовали надавить на главу компании, производившей вакцины для крупного рогатого скота. На этот раз ему не потребовалось даже заглядывать в Интернет: вакцины эти разрабатывались при участии молодых гениев из корпорации Гумилева, хотя сам Андрей никогда в эту область глубоко не вникал — сельское хозяйство вообще не входило в сферу его интересов.
Глава компании, биохимик, настоящий энтузиаст своего дела, никак не мог взять в толк, почему Андрей Львович Гумилев, человек, которого он почитал если не как Бога, то уж точно как его наместника на земле, вызвал его к себе и в ультимативной форме потребовал прекратить производство целой серии новых препаратов.
— Но как же, Андрей Львович? — растерянно спрашивал биохимик. — Это же уникальные разработки, им аналогов в целом мире нет! Неужели ж все впустую?
— Сожалею, Виктор Геннадиевич. — Гумилев старался не смотреть в глаза собеседнику. — В настоящий момент коммерчески выгоднее приобретать вакцины такого типа за границей.
Он и сам не понимал, чем Марии фон Белов помешали препараты, надежно защищавшие от губчатой энцефалопатии, в просторечии называемой «коровьим бешенством». Чувствовать себя безвольной марионеткой в руках безумной старухи-рейхсфюрера было унизительно. Но не выполнять ее приказы Андрей не мог.
— Извините, — пробормотал Виктор Геннадиевич, — я очень уважаю вас и вашу позицию, но отдавать целую перспективную отрасль зарубежным конкурентам… нет, я не стану.
«И тем самым убьешь мою дочь», — подумал Андрей.
— В таком случае я буду вынужден прекратить наше сотрудничество, — сказал он. — Надеюсь, вы помните, что патенты на разработанные вакцины принадлежат моей корпорации. Да, и тот кредит, о котором вы хлопотали… мы можем вам его предоставить, но только при условии прекращения производства новых препаратов.
— На черта ж он тогда нужен, этот кредит, — в сердцах махнул рукой Виктор Геннадиевич. — Забирайте свои патенты, сами как-нибудь разберемся…
Спустя несколько месяцев его компания разорилась, не выдержав конкуренции с американскими производителями вакцин. Сам Виктор Геннадиевич вскоре после этого умер от инфаркта.
А Гумилев записал на свой счет вторую смерть.
Поместье Михаила Беленина располагалось в удивительно живописном уголке ближнего Подмосковья — казалось невероятным, что в радиусе тридцати километров от столицы еще сохранились такие чудесные места. Андрей где-то читал, что из космоса видно огромное облако смога, висящее над Москвой даже в самые безоблачные летние дни, подобно гигантской медузе. Щупальца этой медузы простирались от Сергиева Посада до Серпухова, и воздух в окрестностях мегаполиса был насыщен ее вредными эманациями — бензиновыми парами, окислами свинца, дымом нефтеперерабатывающих заводов. Но Беленин каким-то образом сумел договориться с чудовищем — на территории его поместья дышалось так же легко, как где- нибудь в полях пасторальной русской глубинки.
Господский дом, как именовал его сам Михаил Борисович, располагался на крутом пригорке, с которого открывался прекрасный вид на петлявшую среди заливных лугов реку. Вдали зеленел лес, с другой стороны, заслоняя неинтересный пейзаж какой-то полувымершей деревеньки, возвышались искусственные крутые холмы, на которых зимой прокладывались трассы для горных лыж. У подножия пригорка были разбросаны «службы» — помещение для охраны, домики прислуги, птичник, оранжерея. Беленин в последнее время стал приверженцем старорусского стиля; поговаривали, что он дружит с Никитой Михалковым и обсуждает с ним проекты восстановления крепостного права в России. Скорее всего, это были сплетни из тех, что заполняют страницы желтой прессы, но стилизация под девятнадцатый век у Беленина действительно вышла отменная.
«Мерседес» Гумилева съехал со специально проложенной от федеральной трассы асфальтовой дороги (Андрей машинально отметил качество покрытия, достойное немецких автобанов) на усыпанную гравием аллею, нырявшую под темную арку могучих лип. Конечно, у Беленина хватило бы денег проложить асфальт до самого крыльца своего дома, но ему — а скорее всего, его дизайнерам — хотелось добиться эффекта полного погружения в эпоху дворянских усадеб.
— Темные аллеи, — пробормотал Гумилев, глядя на мощные стволы лип, несших стражу по обе стороны дороги. Вряд ли Беленин привез эти деревья откуда-то издалека и пересадил на новую почву. Скорее всего, он действительно купил старинную усадьбу с чудом сохранившимся парком и построил на ее территории свой дом.
— Что ты сказал, милый? — обернулась к нему Катарина.
— Темные аллеи — так называется цикл рассказов Бунина.
— Бунина? — удивилась девушка. — Твоего товарища?
Иногда ее невежество просто поражало. То, что поначалу Катарину удивляли самые простые, привычные современному человеку вещи, вроде мобильных телефонов и связи по скайпу, еще можно было понять. В конце концов, для человека, прожившего всю сознательную жизнь в условиях реликтового социального изолята, определенное отставание в технической и бытовой сферах естественно. Удивительно было то, что для нее не существовало огромных областей культуры, истории и искусства. Катарина хорошо знала древнюю историю Греции и Рима; знала латынь и санскрит; прекрасно разбиралась в немецкой классической философии и в военной стратегии, от Клаузевица до Мольтке. В то же время она совершенно ничего не понимала в современном искусстве, считая его безнадежно испорченным еврейским абстракционизмом, — о пагубном влиянии иудео-исламской традиции, запрещающей человеческие изображения, на западную цивилизацию она могла говорить часами. Ни русской, ни американской, ни даже английской литературы (за странным исключением средней руки беллетриста Бульвер-Литтона и автора «Дракулы» Брэма Стокера) для нее не существовало. Познания в поэзии ограничивались Гете и почему-то Дитрихом Эккартом (о котором сам Андрей имел весьма туманное представление). В целом у Гумилева сложилось впечатление, что гуманитарное образование на базе «Туле» было не в почете.
— Нет, — сказал он, скрывая усмешку. — Иван Бунин — великий русский писатель, может быть, последний из великих. А мой товарищ… просто однофамилец.
«Надеюсь, он еще жив, — подумал Андрей с горечью. — Степан слишком эмоционален, он не станет терпеть насилия, может взбунтоваться, и кто знает, чем этот бунт кончится…»
— Ты, кстати, не знаешь, что с ним? — спросил он как можно более равнодушно.
Катарина никогда не отвечала на его вопросы об оставленных на базе «Туле» товарищах, но он все- таки продолжал спрашивать, хотя и знал, что ответа не получит.
— Он пытался убежать, — неожиданно сказала девушка. — Это вина охранников. Они недосмотрели… твой товарищ сумел выбраться за пределы базы и заблудился в каменном лабиринте. Это такая система трещин и каверн в склонах вулкана. Те, кто туда попадает, могут выбраться только по чистой случайности. К счастью, его нашли, хотя рассудок его помутился от пережитого ужаса.
— И тебе разрешили мне об этом рассказать? — удивленно спросил Андрей.
— Иначе ты мог бы решить, что мы играем нечестно. С остальными заложниками все в порядке. Твоя дочь и ее няня здоровы и чувствуют себя хорошо.
Катарина избегала называть Марго по имени.
— Мне бы хотелось получить какие-нибудь доказательства. — Гумилев старательно смотрел в сторону. — Фотографию, а лучше видеозапись.
Год назад Катарина передала ему письмо, написанное Марусей. На листе, вырванном из тетради в клетку, толпились размашистые печатные буквы. «МИЛЫЙ ПАПОЧКА, — писала Маруся, — КАГДА ТЫ
