Последние поэты империи

Его имперскость, так же как имперскость любого дру­гого русского, украинского, татарского или белорусского поэта или прозаика, делает их всемирными, имперскость всегда приобщает к мировой культуре. Если и сегодня рус­ский поэт прислушивается ко всему многоголосью своих товарищей по бывшей Империи, обогащается их родовы­ми древними знаниями, становится знатоком десятка на­циональных культур, он поневоле становится всемирным поэтом, он уходит от своей региональности, становится яв­ лением мирового порядка. Не случайно же «Земные и не­бесные странствия поэта» Тимура Зульфикарова были от­мечены английской премией «Коллетс».

И в то же время Тимур Зульфикаров поэт почти церков­ный, богобоязненный, но не канонический. Он, как вся­кий яркий поэт, образен, обладает редкой звукописью, но и в поэзии существует вне канона. Его поэзию полезно хоть немного слушать и слышать, даже если не в исполнении поэта, то самому читать его иные стихи, тогда поймешь многое, дойдешь до пророческого смысла. Иногда смысл почти не замечается или теряется, преобладает музыка, ви­брация слов, колебания слов. Ты как бы погружаешься в древнее гипнотическое состояние, слышишь звук один, второй, третий, и на фоне звуков появляются образы, по­том эти образы начинают перевешивать, заслонять звук, и тогда тебя иногда раздражает чарующий перебор звуков, ибо и смысл стихов становится громаден. Ты сам материа­лизуешь уже мир Зульфикарова вокруг себя:

Поэт... всю жизнь ходил со свежей ширазской розой в руках

Никто не знал откуда он доставал ширазские розы зимой

Когда пришли к нему шесть ночных палачей чтобы убить его он поднял розу

высоко в руках и сказал

Стреляйте в меня но не попадите не разбейте не развейте розу

Чтобы как я не осыпалась не расплескалась до срока своего

Дервиш сказал:

— Так должны жить и умирать поэты...

Если они должны умирать...

(«Смерть поэта»)

Читатель волен прочитывать кружевные, игольчатые, перламутровые, ледовые, упоительные строчки, упивать­ся ими и возвращаться к ним опять, и ему уже не всегда требуются другие, новые, насыщенные, пахнущие иной свежестью строчки поэта. В каком-то смысле его не обя­зательно всегда дочитывать до конца, им можно наслаж­даться понемногу, по частям, заполняя свою черствую су­етную душу певучими переливами чешуйчатых слов. Ко­му-то хватает и одного цветка, чтобы понять всю прелесть его, кому-то нужен целый букет, а кто-то наслаждается и сброшенным ветром откуда-то очаровательным лепест­ ком.

Его стихи всегда многослойны и обладают разными уровнями реальности и условности, разными уровнями их постижения. Иным читателям хватает и звукового очарова­ния, другие тянутся к его византийской имперской возвы­шенности слога, не заботясь о содержании, третьим всегда нужен и зульфикаровский смысловой шип внутри розы, острый шип отношения к действительности.

Русь Русь Русь! А твои ли неоглядные златохмельные златопохмельные

леса — не Гефсиманский необъятный сад?..

……………………………………………………

Гляди поэт, тут тут самый несчастный на земле народ русский томится

Гляди — а тут самый блаженный вольный народ боголюбец богоприимец

русский затаился..,

(«Гефсиманский сад»)

Не случайно же его не печатали десятилетиями в совет­ское время. Над ним измывалась цензура. Он эстетически был им неуместен.

Не случайно и в девяностые годы, в период развала и уничтожения Империи, он становится постоянным авто­ром газет «Завтра» и «День литературы» — самых протестных газет нашего времени. И самых имперских газет. Вдруг этот «суфийский декамерон», этот «алый цыган», этот пес­чаный тоскующий верблюд, этот сладострастный и эроти­ческий певец своего зебба среди новелл о любви и среди обрывков молитв и исторических песнопений прячет где-то свой простой и надежный автомат Калашникова!.. И внутри его сладостных видений и ритмической текучести стиха появляется простое проклятье всем нынешним раз­рушителям Империи. И уже герой сам берет пистолет и стреляет в страшную колесницу разрухи, но пули были пьяные и никого не задели... И кричит его герой: «Гляди, поэт! Мертвецы пришли на Русь в обличье живых! И они пляшут замогильные чужие мертвые пляски!.. И я Хозяина тирана Беса Губителя Руси отхлестаю на небесах, как блуд­ного пса. Отобью отдеру его над Русью...

И чахоточный поэт увидел двуглавого орла, заживо объятого кишащими муравьями пухоедами тлями... орел с тысячелетних небес падал, падал...»

Кто остановит падение русского орла? Под силу ли это поэту? Ему под силу кричать, призывать, волхвовать, но есть и читатели... Его «священное безумство» становится реальным объектом самого пристального наблюдения. И не случайно же такие кудесники постоянно кучкуются вместе со своими ритмическими заклинаниями. Талая вода робких песнопений может превратиться и в смываю­щий все поток талых вод. Не ими ли готовится новый все­мирный потоп, дабы затопить мир бездушия и торгашест­ ва? Не эти ли прекрасные златопевцы вдохновили разру­шителей всемирных башен зла? Чем прекраснее поэзия, тем она более сильна и страшна для разрушителей. В хруп­ком злате слов закутанного в халате дервиша Зульфикара постепенно растет памятник стойкости, памятник устояв­шим людям.

Матерь! Мати!..

Сколько ж выпало Тебе блаженно странствовать

Скитаться

Чтобы все дубравы на Руси златым огнем затеплить зажечь аки

Лампады свечи величальные венчальные...

(«Богородица»)

Поэт изображает всю нынешнюю Россию с мором и го­лодом, с безбожием и преступниками, но и в такой России он видит надежду на спасение. Что помогает ему?

Прошлое. Великая история, великая литература, вели­кая вера. Он не хочет умствовать, он хочет чувствовать. Прочитайте его последнюю поэму — «Горькую беседу двух мудрецов-златоустов в диких медвяных травах». Поэт опу­скает злую современность в смиренную вечность, словно стакан кипятка в океан, и призывает воителя-заступника на бесов и растлителей Руси. Влюбленный в Русь, он не хо­чет смиряться с дурным финалом.

Он всегда опьяняется самой жизнью, какая бы она ни была. Опьяняется жизнью бомжей и проституток, жизнью вельмож и властителей, он плачет вместе со своим наро­дом, но готов принять любую жизнь, ибо за ней — будущее, за ней — возможное спасение.

По сути своей он прост, как и просты его песни, кото­рые поет его очарованная ученица. Только перенесись куда-нибудь вдаль, и по времени, и по пространству, что­бы не мешала нагрянувшая суета, и погрузись в караван его песнопений. Они все о том же: о любви, о смерти, об одиночестве творца и о могуществе тирана. Что может молвить муравей, ползущий по пирамиде, да и заметит ли он ее?

Он отражает свое имперское пространство, в котором проходит и вся наша жизнь. Он улавливает из древности жи­вые духовные слова, и оказывается, что они несут тот же смысл, что и раньше. Его стихи- молитвы, стихи-заклинания, стихи-откровения о прошлом становятся услышанными чи­тателями, а значит, и сам автор становится прощенным.

Ой вы хвойные хоромы

В вас бы сгинуть на века

В вас уснуть бы навсегда

Да на тихих на холомах

Обворованы-обломаны

Словно ветви май-черемухи