Большой стиль, великая эпоха, великая страна. И хоть иронизировал он впоследствии над своими юными увлечениями и убеждениями:
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете
по учению,
Жил безбедно и при деле,
Плыл, куда глаза глядели —
по течению, —
но символика господствовавшей веры еще долго, а в чем-то и до конца жизни оставалась в его сознании. Уже актером театра на Таганке он отвечал на вопросы знаменитой ныне анкеты. И сегодня иные исследователи стыдливо отводят глаза от прямодушно-консервативных признаний Владимира Высоцкого:
Даже в недавней книге «Я жив», вышедшей в серии «Русская классика. XX век» («Эксмо-пресс», 1999), строчку о Ленине из анкеты стыдливо выбросили. Анкету эту предложил заполнить Высоцкому рабочий сцены, а ныне актер театра имени Вахтангова Анатолий Меньшиков. Заполнялась она не походя, а с полным напряжением, «будто он десять спектаклей отыграл». Сам Меньшиков, в ту пору молодой поклонник Владимира Высоцкого, был разочарован: «Мне показалось, что ответы какие-то уж очень упрощенные. Ведь Высоцкий уже в то время был человеком, которого мы боготворили... и вдруг этот Высоцкий отвечает банально: 'Куинджи, 'Лунный свет'. Или 'Роден, 'Мыслитель'. Я думал, он напишет: Годар, Феллини — из режиссеров. Он ничего этого не написал, хотя прекрасно их знал, смотрел и восхищался... Высоцкий на другой день чутко уловил мое разочарование: 'Ну-ка открой. Что тебе не нра вится?' Я сказал откровенно: 'Любимая песня — 'Вставай, страна огромная'. Конечно, это патриотическая песня, но...'. Он вдруг с какой-то тоской и досадой поглядел на меня, положил руку на плечо и сказал: 'Щенок. Когда у тебя мурашки по коже побегут от этой песни, тогда ты поймешь, что я прав. И почему я ее люблю...' И спустя восемь лет, уже незадолго до смерти, в 1978 году, перечитывая анкету, он с удивлением сказал: 'Ну надо же, и добавить нечего. Неужели я так законсервировался?'».
Значит, и в 1978 году Ленин оставался для него самой значительной исторической личностью, а песня «Вставай, страна огромная» — самой любимой.
Однако, думаю, сам Высоцкий при этом себя не считал ни ленинистом, ни пламенным большевиком, ни борцом за державу. Он очень рано ощутил, что все идеалы в прошлом, осталась одна ностальгия. Ностальгия по величию идей, которым верили отцы, ностальгия по подлинному массовому героизму времен Великой Отечественной войны, ностальгия по времени фронтовиков. Своему героизму он не мог найти применения в жизни. Не знал, во имя чего геройствовать. А диссидентствовать, писать чернуху — не хотел, душа не позволяла. Скажем, жил он с альпинистами, видел, как они пили, как по пьянке бессмысленно и бездумно теряли друзей, как даже смерть использовали в мелких, корыстных целях. Видел всю изнанку. Ну и что? «Что? Об этом писать? Про такое? Такую песню написал бы — сукой был бы. Нет!.. 'И спускаемся вниз с покоренных вершин', 'сорвался со скал — он стонал, но держал'. Поэтому и носят меня на руках, в рот засматриваются — я делаю как бы жизнь! Ту, которую всем хотелось бы, а не это дерьмо вокруг!».
Вообще-то это и есть эстетика соцреализма, впрочем, как и всего классического искусства. Если искусство не возвышает человека, не дает красоту жизни и красоту подвига, то зачем оно вообще? Кому интересна грязь? Или американцы не возвеличивают своего героя? Или французы не воспевают Жанну Д'Арк? Но даже возвеличивать всегда надо во имя чего-то...
На сцене театра он искренне играл роли революционеров, в кино играл и комиссаров, и белых офицеров, в его песнях оживали герои иных времен. Но это все была игра. Станислав Куняев прав, определяя ролевой характер его фронтовых, блатных и иных песен. Маски, карнавал масок, но вечер затихает, зрители уходят, что остается в самом певце? Каков он сам? И прав ли Куняев, когда причисляет его лучшие, народом признанные песни к игровым? Играл ли Высоцкий русский характер? Или прав скульптор Вячеслав Клыков, возводя его на пьедестал русского национального героя?
В опубликованных письмах, дневниковых записях Владимира Высоцкого, предназначенных не для читателей, мы находим его признания в своей русскости. Скажем, в письме к любимой: «Теперь всё. Люблю. Я — Высоцкий Владимир Семенович, по паспорту и в душе русский... Влюблен. В
Казалось мне, я превозмог
И все отринул.
Где кровь, где вера, где чей Бог?..
Я — в середину.
Я вырвался из плена уз,
Ушел — не ранен.
И, как химера, наш союз —
Смешон и странен.
Но выбирал окольный путь,
С собой лукавил.
Я знал, что спросит кто-нибудь:
«Где брат твой, Авель?»
И наяву, а не во сне
Я с ними вкупе,
И гены гетто живут во мне,
Как черви в трупе.
Это уже не из цикла его игровых песен. Это уже из заключительных аккордов, когда говорилось, вырывалось, «выблевывалось», как сказал о нем Шарль Азнавур, самое сокровенное. Но евреем он так и не смог себя ощутить до конца. И тут оказался «окольный путь» — в середину. Стать героем бунтовавшего еврейства он тоже никак не мог, как бы того ни желали иные из его поклонников и как бы его ни стремились представить таковым авторы газеты «Дуэль». Ни русским национальным героем, как считает Вячеслав Клыков, ни еврейским, как представляет его поэт Александр Городницкий, Владимир Высоцкий не был и стать не мог. Для этого он должен был или органично, нутряно быть таковым, или страстно поверить в ту или иную национальную идею. Этого не случилось. А жаль.
Он был искренним, предельно искренним и в своем крике, и даже в своей гибели, но во имя чего? Его герои умирали за идеи — Галилей, белый офицер Брусенцов из фильма «Служили два товарища» (кстати, любимая его роль в кино), Хлопуша — боролись за нечто надличностное, боролся за идеалы тот же Жеглов, а он сам оказался в мире безверия, как и многие его сверстники из поколения детей войны. Отцы воевали, а они уже играли в их войну, перемежая правду с вымыслом, понарошку воспевая то белых, то красных. Не пришел они к вере в Бога.
Я лег на сгибе бытия,
На полдороге к бездне, —
И вся история моя —
История болезни.
Его личной болезни, болезни алкоголика, наркомана. Болезни общества. Болезни всей страны, всего