Стихотворение вводит присущую Вайчюнайте образность. Здесь и эмоциональное переживание наступления рассвета, и картина, на которой, как на экране, постепенно проступают отдельные контуры, становятся все четче, пока не складываются в цельное изображение, заполняющее собой все пространство. Рассвет открывает не только картину города, но картину прошлого: не случайно появление мотива времени. Строка «В прожилках гранита является время» в оригинале звучит иначе: «Выщербленная [или даже „расколотая“] мостовая послушна власти времени», что соответствует и «ржавеющим ключам» из предпоследнего стиха. Не вполне понятно употребленное переводчиком выражение: заря, рассвет «сурьмит», «засурьмил» городские врата. При этом ассоциации возникают с черным цветом, контуром; в оригинале же врата освещаются, высвечиваются в предрассветных сумерках. Однако в целом это стихотворение, нелегкое для перевода, переведено хорошо: и в целом, и в деталях (за исключением указанного) соответствуя оригиналу.
Историческая преемственность темы Вильнюса (как и литературная — наследуется прежний идеал любви к этому городу) прямо декларирована поэтической присягой на верность и простым символом ключей города[360]. Вступление в город торжественно и исполнено свежего и искреннего чувства. Имя города названо лишь в заглавии, и отзвук его, словно легкое эхо, повторяется в конце — «…текущее нежное имя»: в слове «текущее [волной]», «волнующееся» — vilnijanti (vilnis — значит «волна»).
Отсюда начинаются прогулки, странствия по городу, которые можно при желании развернуть как единый нескончаемый рассказ, с единым сюжетом.
Войдя в городские ворота, лирический герой узнает, открывает в нем все больше, вглядывается так пристально, что хочется «спичкой осветить угол стены / в такие снежные ночи…» (170), переживает скрытую жизнь Вильнюса, вбирает в себя и врастает в него, сразу во все эпохи. Чаще всего в стихах Вайчюнайте перед нами старая часть города (это подчеркивается и употреблением слов «старый», «старинный» — senas, senovinis), сердцем которой видится Кафедральный собор: «И он остается — прямой и солнечный, — в белизне, пространстве, вечности, / словно бьющееся колоколом сердце старого города, соединяющее улицы и зданья…» (177). «Вечное движение» города не раз отождествлено с рекой: «Но река города будет течь и течь / и ее теченье — и прозрачно, и мутно, и самобытно» (176).
За стихами встают и картины неспешных прогулок, возвращения в одни и те же уголки в разное время, и многообразие размышлений и ассоциаций. Сами стихотворения называются именами улиц: «Улица Тилто», «Музейная улица», «Переулок Пилес», «Улица Стиклю», «Ель за воротами Аушрос», «Часовенка на ул. Й. Басанавичюса». «Бродя по узким старинным улочкам уютного Вильнюса, можно встретить в одном из его переулков задумчивую героиню стихов молодой литовской поэтессы Юдиты Вайчюнайте. Ее тонкий силуэт вписан в туманный акварельный рисунок этого города, в котором легко дышится, напряженно думается… Стихи поэтессы искренни и спокойно-задумчивы, как ее родной город»[361].
Приведем здесь яркое определение характера старой вильнюсской архитектуры, сохранившейся после Второй мировой войны, данное Томасом Венцловой: лирическое «я» Вайчюнайте помещено именно в такое городское пространство. «Вильнюс — город барочный. Но барокко обычно требует пространства, расстояния, перспективы; города в эту эпоху строились уже по-современному. Вильнюсское барокко — это барокко на средневековой канве; ведь сама суть улочек средневекова, все здесь криво, стиснуто и запутано. Над этим лабиринтом вырастают мощные купола и башни родом из совершенно другого столетия. Ничто здесь не является в целостности: какие-то части костелов, косые крепостные стены, перерубленные пополам силуэты маячат из-за угла; среди сырых и грязных коридоров вдруг устремляется в небо великолепная белая колокольня Св. Иоанна либо открывается небольшая классическая площадь»[362].
В городе, сохранившем немало исторических уголков и улиц старой планировки, очень естественно «оживают» исторические лица: Барбора Радвилайте (Барбара Радзивилл [363]), символом и девизом которой стала верность («в твоих музеях верность / найду…»). Но для Вайчюнайте это больше чем одна судьба — скорее женский тип, именно здесь появившийся и как бы продолжающийся в разных поколениях и в разных социальных слоях, как показывают виленские женщины, «в двадцатый век… / глядящие из-под черных косынок Барбары…» с улицы Тилто (Мостовой) (176). К этой необыкновенной женщине и королеве обращен «Канон в честь Барборы Радвилайте», ее имя упоминается и в других стихах, где ей посвящаются то скромный букетик первых подснежников («В подземельях Архикафедры»), то королевская белая лилия (в одноименном стихотворении).
В стихах воссоздаются картины реальной истории, сплетенной с легендой, отголосками давних рассказов, поэтому нередки эпиграфы из старых исторических трудов. Среди персонажей — Наполеон, желавший, по преданию, на ладони перенести в Париж готический костел Анны, но скоро принужденный бесславно бежать из России через Вильнюс и промчаться у подножия этого же костела «в деревенских санях». Парадоксы истории, неожиданные сближения, стечения обстоятельств, переклички времен и судеб привлекают внимание поэтессы. Она и сама словно находится внутри описываемой ею исторической ситуации — используется, в сущности, та же поэтическая система. Но Вайчюнайте по-прежнему внимательна и к чисто изобразительному материалу: второе стихотворение цикла «Бегство» явно вдохновлено известной (хотя и не названной в тексте) литографией В. Адама и Л. Бишебуа «Отступающее французское войско на Вильнюсской площади у ратуши в 1812 г.» (из «Виленского альбома» Я. К. Вильчиньского 2-й половины XIX в.)[364]. При этом поэтессой сохранено и живое ощущение прошлого:
