— Да, еще бы, — отвечал он, — как же не сочувствовать! Только я говорю, что должна быть постепенность в стремлениях.
Мысль его была мне понятна: он хотел сказать, что прежде чем выдумывать дорогие земледельческие машины, нужно, по его мнению, позаботиться об удовлетворении более насущных потребностей крестьян, — главным образом о наделении их землей.
Опять Лев Николаевич утром гулял, но не завтракал и после двух часов на обычную прогулку не выходил. Все время сидел у себя в кабинете и работал, усиленно работал, гораздо больше обыкновенного.
За чаем Софья Андреевна начала декламировать стихи Тютчева, и Лев Николаевич поддержал ее, подсказывая и декламируя сам.
— Если стихотворение хорошо, — говорил он, — в нем всякое слово на месте.
Вспомнили и самого Тютчева, которого, кроме Льва Николаевича и Софьи Андреевны, знал и М. С. Сухотин.
— Сегодня, — продолжал Лев Николаевич, — я прочел от начала до конца номер газеты и вывел такое заключение, что во всем свете теперь самые главные события — это смерть Комиссаржевской и юбилей Савиной[80]. Это — два великих человека… Ужасно! Слово, которое должно служить передаче мысли, до такой степени извращено!..
Удивительны эти так называемые «просительные» письма к Льву Николаевичу. Сегодня одна девица просит сто рублей на свадьбу, так как «она дочь офицера, а офицерские традиции требуют то того, то другого»; затем молодой человек просит тоже сто рублей на подготовку к экзаменам на вольноопределяющегося и т. д.
Почты было мало. Лев Николаевич окончил предисловие к статье Буланже, и теперь я уже отослал его Поссе.
Лев Николаевич нездоров. Не завтракал, не гулял. Как и вчера, особенно много занимался.
Утром приходили трое — посмотреть на Толстого, но ушли, напрасно прождав Льва Николаевича у крыльца.
После обеда состоялся спектакль: Софья Андреевна устроила для своих внучат кукольный театр. Был построен в зале балаган, написаны на ремингтоне афиши, играл граммофон вместо оркестра и т. д. Пьеса, придуманная самой Софьей Андреевной, называлась «Пропавшая девочка». Софья Андреевна, скрывшись за кулисами, передвигала кукол и сама говорила за них. За некоторых «мужчин» говорил М. С. Сухотин.
Лев Николаевич хотел уйти, как только завели перед началом граммофон, но остался посмотреть, как чинно входили под торжественный оркестровый марш ребятишки — зрители и усаживались перед крохотной сценой. Подняли занавес. Представление началось. «Папенька» с «маменькой» внушали своей «дочке Лидочке», чтобы она не ходила в лес, где ее может обидеть «разбойник». Лев Николаевич подошел очень близко к сцене и, щурясь, вглядывался в движущиеся фигурки действующих лиц. Потом повернулся и ушел к себе. Но тотчас вернулся с какой?то большой коробкой в руках. Сел поодаль, у стола, и, не торопясь, раскрыл свою коробку и достал из нее огромный морской бинокль, который и направил на сцену. Через минуту я оглянулся на него. Лев Николаевич хлопал руками по коленам, заливаясь смехом.
Он просидел минут десять и опять ушел, унося с собой бинокль.
Софья Андреевна сильно устала от спектакля и, когда пили чай, прилегла в зале на кушетку.
— Ну, теперь я начинаю уважать Комиссаржевскую, — произнес, указывая на жену, Лев Николаевич.
Все засмеялись и заговорили о спектакле. Вспомнили, что действующие лица перепрыгивали через стены, чтобы попасть на сцену (иначе устроить нельзя было, потому что все они были прикреплены за головы к проволоке).
— Да, вот в Художественном театре все держится на обстановке, — шутя заметил Лев Николаевич, — а здесь пьеса была такая содержательная, что действующие лица через стены прыгали, и все?таки все внимательно следили за пьесой, и это не мешало впечатлению.
Лев Николаевич получил письмо H. Н. Гусева с выпиской из письма крестьянина Калачева. Выписка эта о жизни и о боге так понравилась Льву Николаевичу, что он просил меня принести письмо и прочесть его вслух.
— Да, вот мужички?то что теперь говорят! Так профессора не говорят, не только архиереи.
Говорили о воспитании. Лев Николаевич сказал:
— Все, что дается человеку воспитанием, в сравнении с его характером, ничтожество, одна тысячная доля. Я сужу хотя бы по себе… Человек все всегда воспринимает субъективно.
Приготовил и отдал Льву Николаевичу четырнадцатую книжку мыслей — «Суеверие неравенства»
Приезжали с Кавказа кубанские казаки посоветоваться с Львом Николаевичем о том, как относиться им к воинской повинности[81]. Люди очень хорошие, и Льву Николаевичу очень понравились. Про одного из них, проповедника, особенно способного, Лев Николаевич мне после говорил:
— В нем соединяются вместе религиозное чувство, желание славы людской и суеверие возможности устройства жизни других.
По почте пришло из Петербурга роскошное с внешней стороны издание биографии Л. Н. Толстого, составленной Сергеенко и Молоствовым, с негодными по содержанию иллюстрациями, с ошибками, вроде того, что на обложке изображен прекрасно исполненный рисунок дома Толстых в Москве и подписано: «Вид в яснополянском парке» (что?то в этом роде!) и т. д. Там, где описывается юность Толстого, помещена виньетка, изображающая голых женщин, витающих в каких?то облаках вокруг головы двадцатилетнего Толстого [82].
Издание показали Льву Николаевичу. Он остался совершенно равнодушен к его недостаткам.
— Ничего, пускай, — говорил он, — красиво, это большинству и нужно.
После, просмотрев подробнее издание, Лев Николаевич говорил:
— Ах, удивительно плохо! Изгнано все духовное и оставлено материальное и грубо аляповатое.
За обедом присутствовала «Татьяна Татьяновна» и, по обыкновению, пищала и лепетала, как птичка.
— Дедушка, ты сколько блинов съел? — обратилась она ко Льву Николаевичу.
— Пятый не съел, а четвертый не доел, — отвечал дедушка.
На днях у Льва Николаевича был бывший матрос, революционер, участник одного из восстаний на Юге. Он просил рублей пятнадцать на дорогу, чтобы добраться до румынской или болгарской границы и совсем покинуть Россию. Человек, по — моему, ничем не выделяющийся. Но Льва Николаевича, который прошелся с ним по парку, что?то привлекло в нем, и он принял в матросе живое участие. Отправил его передохнуть на хутор к Чертковым и сам собрал для него среди домашних нужную сумму денег, за которыми матрос должен зайти завтра[83].
Отмечаю этот факт как показатель отсутствия в Толстом какого?либо догматизма.
Вечером говорили о книге проф. Яроцкого «Идеализм как физиологический фактор»[84], которая Льву Николаевичу совсем не понравилась, и об увлечении молодежи (теперь уже спадающем) «пинкертоновской» литературой.
Помню, как Лев Николаевич говорил, кажется по поводу книги Яроцкого:
— Духовная жизнь еще более сложна, чем материальная. Сказать про человека, что он хороший, дурной, умный или глупый — большая ошибка.
Меня заставили петь. Я исполнил несколько романсов русских композиторов. Аккомпанировала Татьяна Львовна и приехавшая из Тулы ?. П. Иванова. Лев Николаевич слушал из своего кабинета. После он пришел и сказал, что «Жаворонок» Глинки ему не нравится, но что я будто бы прекрасно спел глинковское же «Я помню чудное мгновенье» (под аккомпанемент Татьяны Львовны).
И опять поздно вечером, когда я принес Льву Николаевичу в кабинет для просмотра письма, он говорил:
