в землю отойдешь» (Быт. 3, 19). «И возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, который даль его» (Еккл. 12, 7). В этих словах Откровения заключается антропологическая монограмма смерти, как разделение самим Богом изначально соединенного. Смерть человека заключается в отделении от Бога исшедшего и в этом смысле нетварно-тварного человеческого духа от «земли», которой принадлежит его тварное естество, — тело, одушевленное душой.
Здесь надо возвратиться к исходному учению о софийности человека. «Земля», т. е тварная София, ипостасируется человеческим духом, который в духовности своей имеет потенцию бессмертия и сообщает эту способность всему своему сложному нетварно-тварному естеству. Последнее же ждет в нем и чрез него полноты своего ософиения, необходимо включающего и бессмертие. Первородный грех представляет отступление человека от своего пути единения с Богом, начало смерти, вошедшей ив человеческий дух чрез грех. Это отступление, разумеется, не могло привести к смерти бессмертного, от Бога исшедшего человеческого духа (как не привело к ней и мир падших духов), но было таким ослаблением его силы, в частности, власти над душевнотелесным естеством, что равновесие, еще не достигшее онтологической устойчивости non posse mori, пошатнулось в обратную сторону non posee non mori. Однако смерть, вошедшая в мир, была не уничтожением, а лишь ослаблением жизни, которое и было восстановлено Христом, смертию смерть поправшим. То, что было предназначено к единению в тричастном составе человека: дух, душа и тело, — в смерти подвергается временному разделению. Дух потерял способность удерживать постоянную связь со своим телом, а постольку и сила его сделалась ограниченной, смертность стала общим состоянием жизни падшего человека. Хотя самая смерть наступает лишь в предустановленный час жизни, но в сущности, она распространяется на всю человеческую жизнь с самого ее начала. Это и выражается в том факте, что человеку свойственно умирать во все возрасты, а все случаи смерти представляют собой лишь частные применения единого начала смертности. Все живое, т. е. человек, а с ним и вся живая тварь, начинает умирать одновременно с на-
380
чалом жизни, и все протяжение жизни сопровождается ростом смертного изнеможения, доколе оно окончательно не побеждает жизнь (1).
Прежде всего, надо понять онтологическую возможность смерти, ее, так сказать, метафизику (2). Смерть никак не означает неудачи Творца в творении, в силу которой Он его как бы сам уничтожает, ибо смерть не есть уничтожение жизни, но лишь особое ее состояние, и в этом смысле акт жизни. Правда, ее могло и не быть в человеческой жизни, поскольку Бог смерти не сотворил. Однако, самая ее возможность заключается в сложном составе человека, до конца еще непреодоленном именно в этой своей сложности. Такой онтологической сложности не существует для духов бесплотных, почему даже и в падении их не коснулась смерь, и сатана с ангелами его остаются бессмертны в той же степени, как и святые ангелы, — хотя и изменился характер их бытия, как ангелов. Но соответственно тому и софийность ангелов является ограниченной в сравнении с софийностью человека, который есть царь твари, ее светоч и центр. Человек же при всей полноте тварной софийности своей открыт опасности смерти, вследствие онтологического своего богатства, которое есть в то же время и сложность. Как и все творение, человек есть сплав бытия и небытия, причем последнее поднимает голову, актуализируясь как только онтологическое равновесие в нем колеблется. Это равновесие может быть окончательно установлено лишь универсальной абсолютностью и полнотой жизни, явленной в Богочеловеке, Который и в человеческом естестве Своем преодолел слабость тварности. Первородный грех есть актуальное и всеобщее нарушение онтологического равновесия во всем человечестве, как и в каждом из людей, которое восстановляется лишь во Христе. Поэтому то приговор Божий в отношении к каждому человеку не есть извне налагаемое наказание, но выражает онтологическое следствие нарушенного равновесия и обнажившейся тварности: «земля еси». Человек в полноте своего существа согласно замыслу Бо-
(1) Эта печаль смертного изнеможения выражена в грустных образах у Экклезиаста... «доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: «нет мне удовольствия в них». Доколе не померкло солонце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стригущие дом, и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного остаюсь; и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу... Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы.. и возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, который дал его» (Еккл. ХII, 1-4, 5, 7).
(2) Рукописный очерк; Софиология смерти (1940).
381
жию о нем не есть только земля, но Богоземля, богообразный Дух воплощенный. В грехопадении произошел не полный разрыв связи духа с землей, что было бы онтологическим уничтожением самого человека, но лишь некоторый и притом неокончательный ее надрыв. Образ Божий, т. е. изначальная богочеловечность человека, сохраняется, Божеский замысел творения не может не осуществиться, но в путях человеческой жизни появляется болезненный перерыв с временным разлучением души и тела, или смерть, однако не как последнее, окончательное состояние, т. е. совершившаяся неудача творения человека, но как неизбежная стадия в его жизни. Смерть должна быть понята из жизни, как ее состояние, а не наоборот; жизнь не должна быть погружена в смерть (как фактически делается в материализме). Смерть является лишь попущенной Богом, а, следов, промыслительно включенной в его жизнь. Смерть не есть частное и как бы неожиданное событие в жизни человека, но необходимое выражение его смертности, проникающей всю его жизнь. Она есть эволюционно-катастрофический трансценз, назревающий в течение всей жизни, но совершающийся в мгновение «часа смертного». В этом смысле индивидуальная смерть, какова бы она ни была по образу своего наступления, естественна в закономерности смертной жизни. И, однако, изначально она противоестественна, поскольку Бог смерти не сотворил, но она вошла в мир путем тварной свободы, т. е. греха. С этим связана неустранимая трагика и неодолимый ужас смерти, в которой раскрывается зев небытия. Этот ужас онтологическинеотделим от человеческого естества, — даже в самом Богочеловеке: «прискорбна есть душа Моя даже до смерти», — «Боже Мой, вскую Меня оставил». Предельная скорбь смертная, чувство богооставленности (которое однако дивным образом сочетается с единением со Христом в Его соумирании с нами) сопровождает смерть, как бы черная тень, и Церковь в погребальных песнопениях не умаляет силы скорби смертной. Такова духовная сторона смерти. Такова же и телесная, поскольку смерть есть болезнь болезней, страдание страданий. Однако и здесь проявляется спасительная антиномия смерти. Этот ужас, природно-непреодолимый, уже преодолен сверхприродно, благодатно, ибо путь смерти пройден Христом и вслед за Ним Богоматерью, он пронизан и озарен огненный языками пришествия Св. Духа в мир и чрез смертные оковы. И в этом смысле смерть чистых сердцем праведников, способных узреть Бога, есть радостей радость и торжество из торжеств, и как грядущая радость, обетование встречи со Христом («желание имею разрешиться и быть со
382
Христом», по слову Апостола — Фил. 1, 23), должна смерть приниматься верующей душой. Антиномия смерти изживается человеком во все дни его земного бытия. С одной стороны, все его существо противится смерти, ибо животворящим Духом при сотворении человека вложена в него и любовь к жизни, как к высшей ценности и деланию, вместе с огнем ее, но с другой, отрава греха поражает жизнь своей изнурительностью, которая и вызывает чувство утомления жизнью, в такой мере, что бессмертие Агасфера представляется страшным кошмаром и торжеством ада на земле. Таковым же явилось бы и увековеченное бессмертием царство князя этого мира, то техническое трудовое бессмертие, к которому зовут идеологи воскрешения. Попущение смерти есть акт милосердия Божия к творению, ибо она есть освобождение от уз: «тело тленное отягощает душу, и земное жилище обременяет дух многопопечительный» (Прем. Сол. 9, 15). Тягость жизни, становясь непосильною, в отдельных случаях вызывает искушение самоубийства, как бегства от жизни. Однако Бог попустил смерть, как акт Своего Промысла, и смерть, как и жизнь, в руках
