местоположению, и по окружающей бытовой обстановке и всеобщей народной темноте. Кажется, единственным представителем интеллигенции был лишь священник, 2) Больничные дела были поставлены вроде как в чеховской палате № 6, 3) Огромное распространение сифилиса. Помню, Миша рассказывал об усилиях по открытию венерических отделений в этих местах. Впрочем, об этой стороне его деятельности наилучше расскажет его большая работа, которую он зачитывал в Киеве (слушателями были Варвара Михайловна, кажется, Вы, покойный брат Платон и я). К стыду своему, я заснул (время было утомительное), за что и был впоследствии отмечен соответствующим образом… Этот труд, как мне кажется, касался его деятельности в упомянутом Никольском и, как мне казалось, — не без влияния Вересаева, 4) Миша очень сетовал на кулацкую, черствую натуру туземных жителей, которые, пользуясь неоценимой помощью его как врача, отказали в продаже полуфунта масла, когда заболела жена… или в таком духе, 5) Помню — это уже в разговоре потом в Киеве — о высоком наслаждении умственного труда в глубоком одиночестве ночей, вдали от жизни и людей, 6) Помню одну фразу ироническую, которой начиналось его письмо ко мне: «Перед моим умственным взором проходишь ты в смокинге, пластроне, шагающий по ногам первых рядов партера, а я…» и т. д. Дело в том, что я увлекался тогда драмой: «Мечта любви» Косоротова, «Осенние скрипки» и т. п. и писал ему об этом… 7) Еще помню упоминание о какой-то Аннушке — больничной сестре, кажется, которая очень тепло к нему относилась и скрашивала жизнь. Увы… это, кажется, все, что осталось в памяти от этого периода.
Гораздо больше помню о других годах и в особенности о самых ранних, когда он бывал у нас, сперва беря уроки скрипки у покойника Папы, а потом и так. Я задаю себе вопрос, почему он так охотно и часто бывал у нас на Ильинской? Ответ простой: мы полюбили его, и он ответил нам тем же! И как всегда, из искреннего неподкупного чувства любви большие и чудесные последствия бывают на целую жизнь. В данном случае я имею в виду то незабываемое время отрочества, которое мы (я и Платон) провели в Вашем гостеприимнейшем, умном, добром и веселом доме, с доброй ласки [sic!]) покойной Варвары Михайловны, окруженные всей Вашей прекрасной семьей…
Уходят… уходят дорогие…»
Из этих воспоминаний мы многое узнаем о реальной жизни земского врача М. А. Булгакова, о том, почему, получив при окончании университета специальность «детский врач», М. А., вернувшись в Киев в 1918 г., открывает частный прием как специалист по кожным и венерическим болезням в кв. № 2 в доме № 13 по Андреевскому спуску. (При приеме ему помогают жена Тася и друг студент-медик Николай Леонидович Гладыревский, впоследствии видный хирург.) К занятиям венерологией М. А. вынуждают сама жизнь, увиденное им в деревне. Н. А. так пишет об этом: «1916 год. Приехав в деревню в качестве врача, Михаил Афанасьевич столкнулся с катастрофическим распространением сифилиса и других венерических болезней (конец войны, фронт валом валил в тыл, в деревню хлынули свои и приезжие солдаты). При общей некультурности быта это принимало катастрофические размеры. Кончая университет, М. А. выбрал специальностью детские болезни (характерно для него), но волей-неволей пришлось обратить внимание на венерологию. М. А. хлопотал об открытии венерологических пунктов в уезде, о принятии профилактических мер. В Киев в 1918 г. он приехал уже венерологом. И там продолжал работу по этой специальности[45] — недолго. В 1919 г. совершенно оставил медицину для литературы».
Документы, связанные с рассказами «Дань восхищения» и «Красная корона»
Закончим нашу публикацию материалом семейной переписки, представляющим интерес для истории двух ранних рассказов писателя.
В начале февраля 1920 г. во владикавказской газете М. А. Булгаков публикует рассказ «Дань восхищения». А примерно через год, 26 апр. 1921 г., в письме к сестре Вере М. Булгаков пишет: «…посылаю три обрывочка из рассказа с подзаголовком «Дань восхищения». Хоть они и обрывочки, но мне почему-то кажется, что они будут не безынтересны вам…»
Эти «обрывочки» переданы сестрами писателя в архив Библиотеки им. В. И. Ленина.
Вот эти «обрывочки»:
«В тот же вечер мать рассказывает мне о том, что было без меня, рассказывает про сына: — Начались беспорядки… Коля ушел в училище три дня назад и нет ни слуху…»; «…Вижу вдруг — что-то застучало по стене в разных местах и полетела во все стороны штукатурка. — А Коля… Коленька… — Тут голос у матери становится вдруг нежным и теплым, потом дрожит, и она всхлипывает. Потом утирает глаза и продолжает: — А Коленька обнял меня, и я чувствую, что он… он закрывает меня… собой закрывает».
Н. А. так передает содержание всего рассказа: «Сцена обстрела у белой стены. Герои — мать и сын. Мать навешает сына в училище, и на обратном пути он провожает ее. Они попадают под обстрел, сын закрывает мать… Об этом они рассказывают вернувшемуся старшему брату».
В рассказе звучала песня, которую часто пели в семье Булгаковых, та же песня, которую мы знаем по «Дням Турбиных»: «Здравствуйте, дачники, Здравствуйте, дачницы, съемки у нас уж давно начались!»
Почему же именно эти обрывочки М. А. посылает родным? Почему они «будут не безынтересны сестре»?[46] Ответ нам дает письмо матери писателя Варвары Михайловны дочери Наде, написанное осенью 1917 г.
События, связанные с гражданской войной и сменой властей в Киеве [47], нарушили мирное течение жизни Булгаковых. Старших детей не было в Киеве. С матерью оставалось лишь трое младших — Коля, Ваня и Леля. 10 ноября 1917 г. Варвара Михайловна Булгакова писала из Киева дочери Надежде и ее мужу, жившим в Царском Селе: «Что вы пережили немало треволнений, могу понять, т. е. и у нас здесь пришлось пережить немало. Хуже всего было положение бедного Николайчика как юнкера[48]. Вынес он порядочно потрясений, а в ночь с 29-го на 30-е я с ним вместе: мы были буквально на волосок от смерти. С 25-го октября на Печерске начались военные приготовления, и он был отрезан от остального города. Пока действовал телефон в Инженер<ном> училище, с Колей разговаривали по телефону: но потом прервали и телефонное сообщение… Мое беспокойство за Колю росло, я решила добраться до него и 29-го после обеда добралась. Туда мне удалось попасть; а оттуда, когда в 71/2 часов вечера мы с Колей сделали попытку (он был отпущен на 15 минут проводить меня) выйти в город мимо Константиновского училища[49] — начался знаменитый обстрел этого училища. Мы только что миновали каменную стену перед Конст<антиновским> училищем, когда грянул первый выстрел. Мы бросились назад и укрылись за небольшой выступ стены; но когда начался перекрестный огонь по училищу и обратно, — мы очутились в сфере огня — пули шлепались о ту стену, где мы стояли. По счастью, среди случайной публики (человек 6), пытавшейся здесь укрыться, был офицер: он скомандовал нам лечь на землю, как можно ближе к стене. Мы пережили ужасный час: трещали пулеметы и ружейные выстрелы, пули «цокались» о стену, а потом присоединилось уханье снарядов… Но, видно, наш смертный час еще не пришел, и мы с Колей остались живые (одну женщину убило), но мы никогда не забудем этой ночи… В короткий промежуток между выстрелами мы успели (по команде того же офицера) перебежать обратно до Инженерного училища. Здесь уже были потушены огни; вспыхивал только прожектор; юнкера строились в боевой порядок; раздавалась команда офицеров: Коля стал в ряды, и я его больше не видела… Я сидела на стуле в приемной, знала, что я должна буду там просидеть всю ночь, о возвращении домой в эту страшную ночь нечего было и думать, нас было человек восемь такой публики, застигнутой в Инженерном училище началом боевых действий. Когда я пришла в себя после пережитого треволнения, когда успокоилось ужасное сердцебиение (как мое сердце только вынесло перебежку по открытому месту к Инженерн. училищу) — уже снова начали свистать пули, Коля охватил меня обеими руками, защищая от пуль и помогая бежать… Бедный мальчик, как он волновался за меня, а я за него…
Минуты казались часами, я представляла себе, что делается дома, где меня ждут, боялась, что Ванечка[50] кинется меня искать и попадет под обстрел… И мое пассивное состояние превратилось для меня в пытку… Понемногу публика выползла из приемной в коридор, а потом к наружной двери… Здесь в это время стояли два офицера и юнкер
