Из всех предательств это — самое страшное.
В мемуарах Руал Амундсен провозгласил заместителя чуть ли не
Во-первых, новопроизведенный генерал Нобиле не читал книгу с упомянутым «Дополнением»; во- вторых, новопроизведенный капитан Рисер-Ларсен отнесся к итальянцу с той же профессиональной предупредительностью, что и норвежские полярные круги в целом. Кроме того, Рисер-Ларсен уже покончил с этапом заместительства; у него были свои амбиции — стать начальником экспедиции, а глядишь, и политиком. Без малого сорокалетний капитан не может строить свою новую карьеру на давней вражде Начальника.
Руал Амундсен этого не понимал. Для него подчиненный оставался подчиненным; Вистинг был Вистингом, пусть даже и звался Рисер-Ларсен. Герой-пилот явился профессиональной основой на последнем этапе полярной биографии Амундсена-исследователя. Человек Амундсена и одновременно человек будущего. Только когда
Глубоко уязвленный, Руал Амундсен бичует своего зама. «В списке тех, кто предал меня, он стоит первым номером», — пишет полярник своему лейтенанту — Густаву.
В изоляции Ураниенборга, глядя в окно на покрытый льдом Бунне-фьорд, Руал Амундсен с растущей горечью размышлял о своих земляках. «Я питаю глубокое презрение к людям, которые воспользовались моим несчастьем, чтобы посредством клеветы добивать человека, чье величайшее преступление в их глазах состояло в том, что он достиг большего, чем они сами, и которые своими сплетнями злорадно надеялись свалить человека с достигнутого им пьедестала», — пишет он в мемуарах. Речь идет о соотечественниках. Полярник не мог забыть, какая критика обрушилась на него, когда он потерпел неудачу.
Может быть, эта враждебность — неблагодарность многих маленьких людей к одному великому человеку — вообще национальная черта? Аптекарь Цапфе упомянул об этом в одном письме: «Весьма печально, однако ж одна из худших черт характера норвежцев состоит в том, что им так трудно признать чужие успехи, и чем эти успехи значительнее, тем они завистливее, — сидят возле теплой печки да знай себе критикуют. Фу». Цапфе определенно был мудрым человеком, одним из немногих. Они сообща подумывали о том, не поселиться ли полярнику где-нибудь на просторах Севера, подальше от мерзости и крохоборства.
Второй человек без обмана — Оскар Вистинг, «один из лучших людей, какие когда-либо жили на свете», как писал Руал Амундсен в мемуарах. Полярник разметил участок на своей земле и предложил Вистингу построить там дом. Пожалуй, он единственный заслужил своей долгой жизнью поселиться в непосредственной близости от Начальника, который явно нуждался теперь в абсолютно лояльном мастере на все руки. Вистинг стал одним из тех очень немногих, кто знал, что зимой у Начальника будет гостить женщина из Диринга. «Вы сейчас, наверно, совсем один, — пишет Вистинг в начале февраля, — ведь гости-то у Вас бывают нечасто».
Старший брат, неудачник Тони, год назад умер. Семейный круг сузился до капитана Густава, лейтенанта Густава и их жен; зимой никто из них в Свартскуге не жил. Почетная пенсия национального героя составляла в месяц тысячу крон, достаточно на всех. «Почетное жилище»[189] по-прежнему записано на Гаде.
Тою зимой Херман Гаде находился в Рио, даже кампания, развернутая полярником, не сумела обеспечить ему пост посла в Вашингтоне. Но в январе Гаде прослышал о предстоящей смене правительства. Молва гласит, что «старый друг» полярника, посол в Париже, станет министром иностранных дел. «Вероятно, ты слыхал, что, не будь Ведель в свое время популярен, этот пост, скорее всего, предложили бы мне. Теперь Париж для меня самое главное, и я со всем доверием обращаюсь к тебе: помоги мне стать преемником Веделя».
Как всегда, Гаде имеет четкий стратегический план и передает своему «лучшему другу» перечень инстанций, где тот должен использовать свое влияние: «Может быть, ты даже сочтешь целесообразным обратиться к наивысшей инстанции — изложи ему свою точку зрения. Я не знаю, как в последнее время развивались ваши отношения, но совершенно уверен, что ты можешь сказать ему то, о чем никто другой не скажет».
Позволю себе прямо здесь сообщить, что Ведель-Ярлс-берг не стал министром иностранных дел и Гаде на сей раз не пришлось заказывать корабельную каюту до Европы. Но полярник обещает высматривать новые посольские посты: «При первой возможности буду действовать и дам тебе знать». Долг чести Герману был давно выплачен; кроме того, полярник хотел, чтобы доверенный друг находился рядом, особенно теперь, когда его частная жизнь грозила принять совершенно новый оборот. Уже в феврале Гаде ходатайствовал об отпуске по болезни с поста в Рио, а в апреле появился в Осло. Пожалуй, все-таки лучше быть поближе, ввиду столь частых смен правительства.
Любопытно, что в своем письме Гаде высказывает неуверенность насчет того, как «в последнее время развивались» отношения между полярником и «наивысшей инстанцией» (то есть королем). И неуверенность его вполне уместна. Неоднократные нападки полярника на великие мировые державы, а в первую очередь на Англию, родину королевы, никак не могли отвечать интересам Его величества. Король Хокон со времени своего восшествия на престол всемерно поддерживал устремления Руала Амундсена. Полярник в свою очередь делился с королевством блеском своей славы. Вероятно, владыка горного края и покоритель полюсов относились друг к другу с одинаковым уважением.
Но был еще один полярник, более близкий королю и королеве, чем свартскугский отшельник. Фритьоф Нансен, некогда уговоривший датского принца принять корону Норвегии, по-прежнему оставался конфиденциальным советником Его величества. Этот человек посчитал, что пора объявить Руала Амундсена недееспособным, исподволь известив мир, что бывший полярный герой не может более отвечать за свои действия. Что бы ни говорили медики, можно предположить, что через профессора Нансена король был вполне информирован: в Свартскуге живет душевнобольной человек.
За недостатком иных задач мозг полярника постоянно создавал все новые образы врага; давнее презрение нарастало, превращаясь во всеочерняющую ненависть. По словам Густава С. Амундсена, который регулярно бывал в Ураниенборге и выслушивал горькие дядины тирады, той зимой Руал Амундсен формулировал «некое послание», своего рода завещательное обращение к отечеству, «где говорит, что, когда умрет, имя его вообще не подлежит официальному упоминанию на родине». Жалкие земляки недостойны щеголять именем Руала Амундсена.
Сначала он рассорился с великими мировыми державами; теперь и жизнь в Свартскуге стала, по сути, внутренней эмиграцией.
Чудесным весенним днем 24 мая 1928 года по извилистой дороге спускается к Ураниенборгу автомобильный кортеж. К дому подъезжают полярник Джордж X. Уилкинс [190] и его американец-пилот Карл Б. Эйлсон[191] в сопровождении норвежско-американской свиты[192]. Над Бунне- фьордом кружат шесть гидропланов. Цветы дождем сыплются на одинокий дом старого первопроходца.
Черные лимузины под цветочным дождем несут весть о празднике, но и смерти. Кортеж прибыл, чтобы увезти полярника из здешнего холода. Совсем недавно он удостоился и чести быть назначенным на пост председателя только что созданного Норвежского аэроклуба. Руал Амундсен растроган визитом и объятиями молодых людей. В те дни его поредевшие седины, как говорят, сияли этаким нимбом. Праздник в Ураниенборге, когда он прикрепляет медали к груди двух летчиков, станет прелюдией к его последней экспедиции. Его возвращают из изгнания, он снова в центре событий — за два дня до судьбоносного сообщения.
Начальник и умелец Вистинг испекли пирог: изобразили из марципана полярный бассейн, где сахарной глазурью провели новую линию от аляскинского мыса Барроу до Шпицбергена. Месяц назад эти летчики осуществили перелет, который пятью годами раньше планировали Руал Амундсен и Оскар Омдал. С
