Войдя в дом, Митя прошел к себе и лег лицом в подушку. Он знал, он представлял себе: позавтракав, девки тотчас улягутся спать в теплой духоте под елками, завернув подолы и закрывшись ими с головой, поджав босые и в чуньках ноги… Ляжет и Аленка… При мысли о возможности обладания ею, — а теперь эта возможность уже вполне определилась, была несомненна, — у него прерывисто замирало сердце.
— Что же это такое? Что же это такое? — спрашивал он себя. — Неужели я уже влюбился в нее? А Катя? Какой вздор, будто она похожа на Катю!
Катя была сама по себе, совсем в другом, небудничном мире, и все-таки к горлу подступали слезы острой нежности и жалости к ней. Он поднял голову. Ветер за окном мягко волновал густую и еще мягкую, нежную зелень сада, его вершин, ветви медленно мотались, клонились, и в них еще были остатки весны, Кати… Он вскочил, сел, желтая рубаха, испуг и изумление озарили его бледное лицо.
— Нет, пошлю телеграмму, поеду в Москву! — исступленно мелькнуло у него в голове. — Вдруг все это вздор? Вдруг просто пропало письмо, просто она чем-нибудь захворала, простудилась, лежала несколько дней в постели? Да мало ли, мало ли что!
Но тут неслышно, босыми ногами вошла Параша, подала ему газету и открытку, сказала „кушать пожалуйте“ и вышла.
Открытка была от Протасова: „Дорогой мой Рыцарь Печального образа, прости за свинское молчание в ответ на все твои письма, причина сего, увы, крайне проста: зубрежка и полное отсутствие новостей, достойных твоего просвещенного внимания… К. несколько раз видел, — она в настроении что-то довольно кислом. На днях, перед отбытием к родным пенатам, напишу пространнее…“
Митя, стиснув зубы и сразу зло повеселев, бросил открытку на письменный стол и решительными шагами пошел обедать» (
Солнечный удар*
Журн. «Современные записки», Париж, 1926, кн. XXVII.
Этот рассказ — предтеча бунинской книги «Темные аллеи». Новаторство этой повести было отмечено в эмигрантской прессе. «Я не помню в литературе такой, почти физически ощущаемой передачи солнечного света, удававшейся разве гениальному Мане и художникам-импрессионистам, — писал критик. — По напряженности чувства, по насыщенности светом, счастьем и болью любви, по своей жгучей жизненности этот маленький рассказ — чудо».
Дело корнета Елагина*
Журн. «Современные записки», Париж, 1926, кн. XXVIII.
Сюжетом рассказа послужило истинное событие. В 1890 году в Варшаве поручиком Бартеневым было совершено убийство актрисы Висновской. Защищал подсудимого знаменитый русский адвокат Ф. Н. Плевако (1842–1908). Дело Бартенева получило широкую огласку; оно было подробно изложено в предисловии к «Речи в защиту Бартенева» Ф. Н. Плевако, помещенной в томе I собрания его речей (М., 1910). Нужно думать, что именно этим изданием воспользовался Бунин при создании своего рассказа. Вся фабула «Дела корнета Елагина», весь ход событий, отдельные мелкие подробности воспроизведены писателем весьма точно: внешний облик героев, их высказывания, предсмертные записки Сосновской и т. д., притом реально существовавшие подробности и детали послужили именно той психологической версии, на которой настаивает Бунин в своем рассказе. Интересно, что, оперируя множеством реальных подробностей, восходящих к материалам следствия, речи прокурора, показаниям и мнениям товарищей подсудимого и т. д., Бунин (умышленно или неумышленно) не упоминает о речи защитника, о его взгляде на свершившуюся трагедию и ее участников. Между тем образы Сосновской и Елагина, олицетворяющие для писателя два типических и ярких начала в женском и мужском характерах, очень близки именно к тем характеристикам, которые обрисовал в своей защитительной речи Плевако. Так юрист и художник, имея в руках один и тот же материал, пришли к одному и тому же.
Ночь*
Журн. «Современные записки», Париж, 1925, кн. XXVI, под заглавием «Цикады».
«Вскоре после смерти Толстого (в 1911 г. —
В 1921 г. записи 1911 г. послужили основой для задуманной, но не осуществленной Буниным «Книги моей жизни» (написано было лишь несколько страниц). Они близки к рассказу «Ночь». См. т. 6 наст. изд.