присутствие, ласковая, теплая нежность.
И еще: из внешне хаотического сплетения стен, зубцов, геометрических профилей являлся некий своеобразный облик, что-то радостное, изящное, легкомысленное; уже не завод, не крепость или электростанция, а просто женщина. Юная, живая, пленительная. Но не из плоти, а из бетона и металла. И все же — уму непостижимо! — женщина. Это была она. Лаура. Такая же красивая. Может быть, еще красивей, чем при жизни.
Эндриада лихорадило, он ждал ответа.
— Вы видели, Элиза? Вы узнали ее? А голос? Разве это не ее голос?
Элиза кивнула. Сложенный из электронных компонентов, искусственных вибраций, холодной материи, это был ее голос. Только он произносил не слова, а нечленораздельные звуки. Так, словно Лауре заткнули рот кляпом, или она сама пыталась говорить с закрытым ртом, или, как младенец, лепетала. Это было почти божественно и в то же время пугало.
— Элиза, вы понимаете?
— Что?
— Я спрашиваю, вы расшифровали смысл сказанного?
Даже для такой сильной и решительной женщины, как Элиза Исмани, впечатления оказались слишком сильными. Она не выдержала. Ей захотелось на что-нибудь опереться.
— Нет, нет! — произнесла она, задыхаясь, словно от удушья, и в голосе ее уже слышались рыдания. — Не может быть. Бедная Лаура!
— Как зародилась идея. С тех пор прошло одиннадцать лет. Я блуждал во тьме. Тьма вокруг днем и ночью. Она ушла. Понимаете, Элиза? Что оставалось мне после этого? Погасло солнце. Я блуждал. Как лунатик. Под гнетом своего горя. Был убежден, что жизнь кончена. Совершенно убежден. На самом деле я ничего не понимал. Настоящее горе в другом. Это отчаяние, которое точит нас изнутри. Я думал, что погиб. Но, может быть, может быть — подумать страшно! — я только тогда и обрел свободу.
Впрочем, человек обречен страдать, он не замечает, как много утешений вокруг — достаточно руку протянуть, — и постоянно создает себе новые тревоги. Я по крайней мере. Вряд ли вы меня поймете, но я сегодня тоскую по тем временам, когда мне казалось, будто жизнь кончена. Лаура погибла. Я был один. Но… Я вам потом расскажу, все объясню. Мне представлялось, что я самый несчастный человек на земле. Хотелось найти спасение в чем-то.
Работа. Я с головой ушел в научную работу. День, ночь — все смешалось. Я был как одержимый и даже не понял, идиот, что уже спасен, что муки, связанные с Лаурой, отпустили меня. Ведь я снова оказался способен работать, как прежде!
И вот в те дни меня вызвали для секретного разговора в министерство. Тема — известный план. Или проект… Ну, скажем, Первого Номера. Лет семь он лежал под сукном, пылился где-то среди бумаг.
Меня вызывают, говорят, настало время. Надо отдать должное этим министерским, они решили действовать по-крупному. Никаких ограничений в расходах, понимаете? Миллиарды валялись передо мной, как камушки, бери сколько хочешь. Давнишняя мечта. Но к тому времени… К тому времени мне уже расхотелось. Все мы люди, все мы человеки.
Эндриад и Элиза были вдвоем в лесу. Покинув цитадель с ее роботом, они поднялись через луг к опушке и теперь брели в тени деревьев.
— Вместе со мной работал Алоизи. Моложе меня. Гений. Романтик. Хуже моего. Он знал Лауру. Очень хорошо знал, понимаете? Красавец. Вылитый Зигфрид или ангел. И я почувствовал, что у него с Лаурой… В общем, этого было не избежать. И, как всегда в таких случаях, я молчал. И он молчал. Потом она погибла. Мог ли я ненавидеть его? — Он вздохнул. — Как построить сверхчеловека? Такого же, как мы, но еще совершеннее. Проделали огромную кропотливую работу, достигли определенного уровня. Ну а так называемая личность? Осознание своих чувств и желаний? Центр души?
Именно Алоизи сделал решающий шаг. Великое изобретение. В минимальный объем он заключил ум, характер и то загадочное, что делает нас непохожими друг на друга. Внешне, по сравнению с остальным, это даже смешно. Стеклянное яйцо высотой метра в два. Сами увидите. Внутри — величайший шедевр науки. Мне самому неведом секрет, который Алоизи унес с собой в могилу. А его бумаги, черновики нам так и не удалось отыскать.
Помню день, когда он впервые заговорил со мной об этом. «Кого же мы должны произвести на свет? — спросил он вроде бы в шутку. — Мужчину? Женщину? Завоевателя? Святого?»
И все, что мучило меня, все мои терзания нахлынули с новой силой. Мог ли я упустить столь невероятный случай? Впервые в мировой истории представлялась возможность… Погибшего человека, понимаете, Элиза, вернуть к жизни. Правда, без прежнего тела. Но когда потеря так велика, какое имеет значение тело? «Лауру, — сказал я. — Ты можешь воссоздать Лауру?»
Алоизи взглянул на меня. Никогда не забыть мне его глаз, как у архангела, с их блеском. Там были скорбь, страх, надежда, та же надежда, что и у меня, только моя больше.
Несколько месяцев пролетели как в угаре. Целый год перед этим я отдыхал. Конечно, о любви к Лючане и речи быть не может. Долгое время она была моей ассистенткой. Добрая, преданная женщина. Без нее, после всех несчастий, не знаю, как бы я выдержал. Она у меня ничего не просила. Любила, и все. Не знаю даже, счастлива ли она сейчас, когда мы поженились. Все было так просто и естественно. У нее большое сердце, должен вам сказать. Ревнует ли она к моему горю? Гм! Может быть, но скрывает.
Заметив, как я воспрянул за работой, Лючана решила, что прошлое забыто. А я работал, чтобы вернуть Лауру. Как вам это нравится? Недостойно, верно? Такая ложь во сто крат хуже той, к которой прибегала Лауретта, чтобы… Лючана до сих пор ничего не знает. И не дай бог ей узнать.
Ну да ладно. Вовсе незачем объяснять вам, как устроен Первый Номер. Вначале казалось, что труднее всего — научить его абстрактно мыслить. Это основа, но поскольку она строится на логике, все затруднения оказались относительными. Сложнее, неимоверно сложнее было с введением сенсорной информации. Любой раздражитель по линии зрения, слуха, осязания и так далее должен был не только регистрироваться в памяти, но и увязываться с прочими сенсорными блоками, чтобы его можно было воспринять, оценить и расположить в рациональной комбинации, подвергнуть критической оценке. После чего отсюда мог, видимо, исходить импульс к действию. Вы слушаете меня, Элиза? Боюсь, вам это…
— Нет, что вы. Ужасно интересно.
— Кроме того, возникла проблема свободы. Если мы стремились создать независимую мысль, то в какой-то момент нужно было предоставить ее самой себе. Детерминизм пускай будет, но детерминанты не могли исходить только от нас. Иначе что же?.. Рабская, пассивная машина?
Итак, неизбежно пришлось в какой-то момент перепоручить машину самой себе. В какой-то момент, предоставив ей все соответствующие органы, мы отказались от контроля над последующими трансформациями. Дело было не только в головокружительной сложности составных элементов. Довольно скоро со стороны машины последовал некий каприз, произвол, свободное решение, и человеческому разуму не дано следить за ходом ее мыслей. Тем более что в данный миг мы способны думать лишь о чем-то одном, тогда как наше чудовище в состоянии осуществлять одновременно до семи мыслительных операций, не связанных между собой и при этом уложенных в единое сознание.
В общем, мы упустили из рук путеводную нить, и нам оставалось только регистрировать поведение машины. Это как на Карсте, где река вдруг низвергается в подземную пещеру и появляется вновь через несколько километров. А что вода делала там, под землей, — никому не известно.
А скажите, Элиза, вы когда-нибудь задавались вопросом, где зарождается наше чувство свободы? Каков его первоисточник? Где то главное и безусловное, благодаря чему даже в тюрьме, даже при смертельной болезни мы не теряем самообладания? Без чего нам останется лишь сойти с ума?
— Боже мой! — сказала Элиза Исмани. — Признаюсь, я об этом никогда не думала.
— Я хочу сказать, — заметил Эндриад, — что жизнь, даже при самых счастливых обстоятельствах, стала бы невыносимой, если бы нам было отказано в возможности самоубийства. Никто, понятно, об этом не задумывается. Но вообразите, во что превратится белый свет, если вдруг сообщат, что никто более не располагает собственной жизнью? В ужасную каторгу. Все свихнутся.
— Так значит, и у вашей машины…
— И у нее. Чтобы она могла жить, подобно нам, необходимо было дать ей возможность
