младенца.
И хозяина понесло. Я и раньше знал, что Тезей благодаря своему живому характеру горячей любовью афинян не пользуется. Спасало их от полной прострации лишь то, что большую часть времени Тезей проводил, болтаясь в иных краях с ватагой шалопаев под предводительством некоего лапифа Пиритоя, того еще молодчика. Однако и самые светлые деньки когда–нибудь кончаются, и афиняне вновь обрели Тезея при обстоятельствах, о которых я слышал впервые, – это были самые свежие новости, еще не успевшие дойти до Крита.
Пиритой со своими приятелями, в том числе, понятно, и Тезеем, ни за что не упустившим бы такой случай, отправился в Кикир, чтобы украсть жену у тамошнего царя Эдонея. Однако старый Эдоней кроме молодой красивой супруги обладал еще и знаменитой на всю Элладу псарней, обитателей которой он, не мудрствуя, и спустил на нахальных гостей, вознамерившихся против его воли разлучить его с любимой супругой. Пиритоя и кого–то еще псы разодрали в клочки, кое–кому удалось удрать, а покусанный Тезей угодил в Эдонееву тюрьму, где, на радость афинян, мог задержаться надолго.
Выяснилось вскоре, что радовались Афины рано. Одно из заданий, данных царем Эврисфеем Гераклу, как раз и заключалось в том, чтобы привести из Кикира свору тамошних псов. Геракл выполнил его добросовестно, как и все прочие, но по собственной инициативе, уходя из Кикира, кроме псов прихватил и Тезея, приходившегося ему дальним родственником. Так и вышло, что Тезей, едва залечив раны, осел в Афинах, причем пережитые неприятности отнюдь не способствовали превращению его характера в голубиный. И слабым утешением афинянам служили лишь поговорки вроде «перебесится – остепенится». Увы, поговорки не всегда отражают хитросплетения реальной жизни – в частности, увиденный мною утром в порту изувеченный корабль приобрел такой вид после того, как Тезей с дружками не поделили что–то с его командой.
Наш чинный разговор был прерван к вящему моему удовольствию и полному неудовольствию хозяина. Глянув случайно в окно, он съежился – мне показалось даже, что сейчас он нырнет под стол, – и прошептал:
– Тезей!
И шустро юркнул за стойку. Я пересел на другой табурет, в угол, чтобы быть лицом к вошедшему.
Ничего пугающего и ничего выдающегося. Таких тысячи. В меру привлекателен, молод, достаточно силен, но никакой, как у них в Афинах говорят, божьей отметины. Впрочем, он меня вполне устраивал таким, каким был.
Удостоив меня лишь мимолетным равнодушно–пренебрежительным взглядом, он ногой придвинул табурет, сел и рявкнул:
– Вина! И не того уксуса, которым простаков потчуешь. Что стоишь, может, денег ждешь?
Хозяин выпорхнул из–за стойки так, словно на ногах у него внезапно оказались крылатые сандалии Гермеса.
– Какие деньги, Тезей? – приговаривал он, увиваясь вокруг стола. – Такая честь моему скромному заведению, жаль вот, жена с дочкой на базаре, они бы тоже порадовались…
– Кстати, о дочке, – Тезей его не отпускал. – Красивая она у тебя, да больно много о себе воображает. Ты почему недотрогу воспитываешь, старый баран? (Хозяин мялся, угодливо хихикая.) В кого это она такая скромненькая, интересно бы знать? Уж наверняка не в тебя. Думаешь, не знаю, куда ты норовишь шмыгнуть, когда жена гостит у родни? Домик у бани, а?
Я не сводил взгляда с его лица и, надо признаться, испытал некоторое потрясение. Я умею разбираться в людях и в их поведении, ремесло того требует, я и жив–то остался до сих пор только благодаря умению разгадывать собеседника, противника. Так что ошибиться я никак не мог. Этот парень играл, как первоклассный комедиант, актер из самых лучших, великолепно изображая недалекого молодого шалопая, полупьяного хама, смысл жизни которого заключен лишь в неразбавленном маммертинском вине, драках и доступных красотках. Но это была маска; судя по всему, он давно и тщательно отрепетировал интонации, позы и жесты. Не только простака хозяина, многих людей поумнее он с успехом мог ввести в заблуждение. Но только не меня.
То, что он оказался сложнее, чем я представлял, собственно, ничего не изменяло. Его роль в предстоящих событиях четко определена, и его качества никоим образом ни на что не влияют. Примитивная марионетка как раз способна создать лишние хлопоты и вызвать непредвиденные случайности, а я, при всем к себе уважении, отнюдь не считаю, что полностью застрахован от упущений и промахов. Решено, он подходит.
– Повеселились на славу? – спрашивал тем временем кабатчик, неуклюже меняя тему разговора.
– Ничего интересного, – небрежно махнул рукой Тезей. – Разнесли в щепки одну тартесскую лоханку.
– Какой великий подвиг, право! – громко и насмешливо сказал я на весь кабак. – Хозяин, выгляни на улицу, посмотри, не шатаются ли поблизости летописцы. Если увидишь рапсода, тоже зови. Такое героическое деяние нужно немедленно занести в скрижали.
Хозяин уставился на меня с ужасом, Тезей – с изумлением.
– Я не ослышался? – спросил он многозначительно.
Я сказал раздельно и громко:
– У нас на Крите такими потасовками и уличные мальчишки не стали бы хвастаться.
– Так ты с Крита? – Он издевательски расхохотался. – Это у вас там любвеобильная царица наставила рога супругу в прямом и переносном смысле?
– Болтают всякое, – сказал я, – а ты, оказывается, не только болтун, но еще и сплетник?
Он двинулся ко мне нарочито медленно. Я стоя ждал, неотрывно глядя ему в глаза.
Он шел, отшвыривая ногами табуреты.
Я стоял.
Он чуточку замедлил шаг – его смутило, что я держусь столь уверенно.
Я смотрел ему в глаза.
Теперь нас разделял шаг, не более. Он нерешительно положил ладонь на рукоять меча.
– Меч не стоит обнажать в кабаке – он теряет блеск, – сказал я. – И потом я безоружен, это как–то…
– Что тебе нужно, бычачий подданный? – спросил он грубо, но за грубостью не скрылось то самое удивление – он был умен, сообразил, что все это ничуть не похоже на обычную кабацкую ссору, и откровенно колебался.
– Я не за тем плыл к тебе с Крита, чтобы ты меня зарубил в первые минуты знакомства.
– Ко мне? – Он обернулся: – Хозяин, брысь!
Хозяин исчез. Тезей присел напротив – смесь удивления, любопытства и подозрительности.
– Ты кто такой?
– Я – Рино с острова Крит, по воле богов толкую сны.
– Я сплю без снов, – отмахнулся он.
– Ой ли? – сказал я. – Ложь. Сны видят даже собаки, а уж человек… Человек их видит всегда. Отними у человека сны – и он умрет от отчаяния, потому что сны – это наши желания и те, что еще могут осуществиться, но чаще всего – желания уже заведомо несбыточные. Сплошь и рядом во сне мы живем более насыщенной и удачливой жизнью, нежели наяву, потому что наяву заела обыденность, смелости не хватило, просто не повезло. Можешь мне верить – я большой специалист по снам. Я их толкую, но одного толкования мало.
– Что же еще нужно, кроме толкования? – спросил он, и я подумал: вот и все, теперь ты мой. Ты умнее, чем я считал, но я понял тебя, и ты все–таки станешь моей марионеткой.
– Согласно доктринам современной науки, сны человеку посылают боги, – сказал я. – Но для чего они это делают? Чтобы дать отдых уставшему за день, чтобы подсластить нашу убогую и скудную жизнь? Если ты перебиваешься с хлеба на чечевицу, во сне будешь играть мешками с золотом, если тебе не отдалась гордая красавица, во сне ты ее получишь, если ты родился в хижине, во сне будешь восседать на троне, одетый в пурпур, и все это – милостью добрых богов. Как умилительно, слов нет… Чушь собачья, Тезей. Боги становятся филантропами раз в столетие – по капризу, из пресыщения. Когда им надоедает Олимп, небо, облака, они спускаются на землю, чтобы немного развлечься. А развлечения бывают самыми
