– Я пришла, – раздался девичий голос.
Я обернулся без напрасной порывистости. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза, тоненькая, загадочная – женщины в ночной тишине почему–то всегда кажутся загадочными. Нужно было найти какую–то удачную фразу, после которой все двинулось бы вперед естественно и свободно, как лодка по течению.
– Я знал, что ты придешь, – сказал я.
– Правда?
И тут я понял, что, несмотря на весь свой опыт, понятия не имею, как разговаривать с этой милой девочкой, которая ждет чего–то невыносимо возвышенного и придет в растерянность от всего, что не будет соответствовать ее представлениям. Аид ее знает, какие у нее представления. Мой опыт несколько другого рода.
Минотавр мне помог, как ни смешно. Отвратительный, леденящий душу вой разнесся над спящим дворцом, у меня мурашки по спине поползли, а Ариадна подалась ко мне и было бы просто не по–мужски не обнять беззащитную испуганную девушку и не прижать ее к груди. Что я немедленно и сделал.
– Это чудовище… – прошептала она, прижимаясь щекой к моему плечу. – Как ты решился?
Так, подумал я. Следовательно, сначала будут долгие разговоры, ее восторженный лепет и мои решительные веские ответы. Ну ничего, все равно предстоит скоротать невеселую ночь. Интересно, что в таких случаях шептал на ушко женщинам дядюшка Геракл? Знал бы заранее – обязательно бы расспросил.
– Должен же кто–то решиться, – сказал я и добавил: – Я ожидал встречи с чудовищем, но не ожидал встретить здесь такую девушку…
Неплохо, похвалил я себя. В лучших традициях бедняги Пиритоя – тот иногда воображал для разнообразия, будто романтически влюблен и форменным образом блевал тогда изящной словесностью.
– Значит, ты тоже? – прошептала она.
– Ну, конечно, – сказал я. Сейчас спросит, любил ли я кого–нибудь там, в Афинах.
– Ты любил кого–нибудь там, в Афинах? – спросила она.
– Нет, – сказал я. – Не довелось, потому что времени не было – дрались с пиратами, ходили на войну. Любовь… Друга я потерял из–за этой самой любви. Золотой был малый, любил без памяти прекрасную женщину. Пиритоем его звали. И убил его из ревности ее муж, мерзкий старикашка. Ариадна вздрогнула и теснее прижалась ко мне. Ох, погоди, Эдоней, сволочь старая, попадешься ты когда–нибудь мне в руки, припомню я тебе и Пиритоя, и наших парней, и свой собственный покусанный зад… Сейчас она понесет что–нибудь насчет того, что у нас, разумеется, все будет иначе и мы окажемся счастливее.
– Но мы будем счастливее, правда? – спросила она.
– Да, – сказал я.
– Ты вернешься с победой, я верю.
Я счел, что разговоров достаточно, поднял ее голову и крепко поцеловал. Ее тело напряглось, но лишь на миг, и на поцелуй она ответила довольно умело. Интересно, подумал я. Не похоже, что дочка удалась в маму, но кое–какие уроки она определенно получила.
– Ну а ты? – спросил я, когда настало время перевести дыхание. – У тебя был кто–нибудь?
– Это все было по–детски, – сказала Ариадна. – Мне даже казалось, что я его люблю, пока я не увидела…
– И как далеко зашли? – спросил я голосом квартального судьи.
– Не думай обо мне так, Тезей. – Она накрыла ладонью мои губы. – Не было ничего, почти игра. Он обыкновенный и навсегда останется обыкновенным. Что за доблесть – стоять на страже у Лабиринта.
Ну, никак вы не желаете удовольствоваться обыкновенными, раздраженно подумал я. Вечно вам подавай нечто из ряда вон выходящее. Медея, мачеха моя дражайшая, – пополам бы стерву разодрали – тоже сломя голову кинулась однажды из отцовского дома за таким вот необыкновенным, но чем все кончилось? Бросил ее Язон по дороге, золотое руно его как–то больше интересовало. Что же, люби необыкновенного, сводная сестрица твари из Лабиринта, и я тебя буду любить, надолго запомнишь.
Я ласкал ее намеренно грубо, но она покорно подчинялась, может быть, верила, что славные герои только так себя с женщинами ведут, накануне поединка с чудищем особенно – огрубели среди чудовищ, что с нас взять? – и я почувствовал легкий стыд – все–таки невинное создание с полным сумбуром в голове. Но что поделать, испокон веку женщинам кружили головы, лгали без зазрения совести и использовали для мимолетных удовольствий, с какой же стати и за какие достоинства Ариадна должна быть исключением? Пожалею я – найдется другой, не столь щепетильный.
– Не нравится мне эта галерея, – сказал я. – Давай лучше переберемся туда, где нас никто не увидит. Мне столько хочется тебе сказать…
Особой игры здесь не было, не в одном желании дело – я сам вырос во дворце и знаю, что у стен есть уши, а у щелей глаза. А эта проклятая галерея открыта всем взглядам, и то, что сейчас ночь, ничего не меняет – дворец и по ночам живет насыщенной жизнью, разве что более потаенной. И кто знает, как папа Минос посмотрит на то, что приезжий храбрец, прежде чем сразиться с чудовищем, в первый же вечер пытается соблазнить царскую дочку?
– Что же ты?
Ариадна замерла настороженно, стала на миг далекой и недоступной, как звезды над Лабиринтом. Ну ничего, обнять поласковее, поцеловать понежнее, с налетом грусти шепнуть на ушко:
– А говорила, что любишь…
– Пойдем, – решительно сказала Ариадна и взяла меня за руку.
Я шел следом за ней по едва освещенным коридорам, старался ступать как можно тише. Ариадна вела меня к своей спальне кружным путем, обходя часовых, а в голове у меня почему–то вертелось одно давнее воспоминание детства. Мне было тогда лет семь. Я играл с мальчишками, во двор вошел Геракл, и через плечо у него была перекинута еще пахнущая свежей кровью только что содранная шкура Немейского льва. Даже сама по себе шкура эта внушала страх, мальчишки с криками разбежались, и только я заскочил на кухню, схватил топор и вернулся во двор. Так и было – не испугался, не убежал с воплями, а кинулся за топором. Кто–то из дворцовой челяди стал смеяться, но Геракл надо мной не смеялся, я прекрасно помню. Потом мы часто играли на шкуре, Геракл подарил ее нам, она постепенно ветшала, а лет пять назад как–то незаметно исчезла.
Какие–то нелепые застежки для женских хитонов, совсем не похожие на наши, делают тут у них на Крите. Ладонь до крови уколол.
Пасифая, царица Крита
– Утро было прекрасное, как радуга, утро исполнения желаний. Я верила, что сегодня все решится, что и сама громада Лабиринта рассыплется вдруг серой тучей взвихренной пыли, и ветры тут же разнесут эту пыль во все стороны света, далеко–далеко, без возврата. Утро было как капля росы на бархатистом лепестке розы, как омытый родниковой водой драгоценный камень, мне хотелось любить всех, и когда вошла Ариадна, я подхватила ее и закружила по комнате, словно вернулась моя молодость и ее раннее детство. Но мое веселье ей не передалось, она была бледна, под глазами лежали тени.
– Ты плохо спала? – спросила я.
– Хорошо, – ответила она быстро. – Говорят, он сегодня идет в Лабиринт…
Бедная девочка, подумала я, нельзя намекнуть ей пока и словом, ей предстоит еще несколько часов провести в тревоге.
– Он настоящий мужчина, – сказала я. – А их участь – идти в бой для счастья других.
– Такие запутанные коридоры… – жалобно, совсем по–детски сказала она.
– Но ты ведь можешь ему помочь сократить путь, – сказала я. – Хочешь?
– Как?! – Она верила и не верила.
– Ты отдашь ему вот это. – Я открыла шкатулку. – Запомни хорошенько – начать он должен с этого знака.
На тяжелой золотой цепочке – два десятка золотых дисков с выгравированными на них разнообразными знаками. Коридоры Лабиринта неимоверно запутанны и длинны, но с помощью этой цепочки до центра можно добраться в считанные минуты. Когда из круглого зала (их двадцать в
