кинжал, понял он и шагнул вперед, но его остановил исполненный все той же вялой скуки голос халдея:
– Забыл тебя предупредить: на этой встрече нет места изъявлениям бесполезного сожаления.
Тогда он остановился. Из мрака появился Рино с острова Крит, толкователь снов, и трудно было поверить, что он мертв, – он и по жизни всегда скользил беззвучной кошачьей походочкой. А в самом дальнем, самом темном углу стоял еще кто–то неразличимый, едва угадывавшаяся во мраке фигура. И тишина. Тезей почувствовал на плече руку халдея, твердую и сильную, и вспомнил, что он должен начать, – тени не могут заговорить первыми.
– Я хотел вас видеть, – сказал он, ни на кого не глядя.
– К чему такая спешка, братец? – откликнулся Рино насмешливо, как встарь. – Все равно скоро увиделись бы.
– А как… там? – спросил Тезей всех сразу.
– По–всякому, – сказал Рино. – По–разному, дружок. Но ты нас не для таких расспросов вызвал, я полагаю? Как у тебя дела, все царствуешь?
– Царствую, – сказал Тезей и подумал, что не врет в сущности, хотя границей царства стала дворцовая стена. Никак нельзя было рассказать им, что творится за стеной, – иначе, он знал совершенно точно, он терял последнее у него оставшееся, пусть невыразимое в словах и образах, но тем не менее самое ценное. Потому что спор, начавшийся три десятка лет назад, не кончился…
– Я хотел вас видеть, – повторил он. – Мы все наглухо связаны тем, что произошло тридцать лет назад. Мы все вместе однажды строили здание из подлости и лжи – это, помнится, твое выражение, Рино, верно? Мы оказались хорошими зодчими, мы один за другим переходили в небытие, а наше здание высилось в прежнем блеске, и оно неминуемо переживет всех нас, в этом ты оказался прав, Рино… Но вот что вы скажите мне, зодчие: можно ли обвинить в смерти Минотавра кого–то одного?
– Все–таки хочешь переложить на кого–то свою вину? – спросил Горгий холодно. В его тоне не было презрения – просто бесстрастность солдата.
– Вовсе нет, – сказал Тезей. – Я всего лишь хочу определить долю вины каждого. На каждом из нас лежит доля вины, никто не посмеет этого отрицать. Я убил Минотавра мечом.
– Я убил его тем, что определил ему судьбу, – сказал Минос. – И тем, что сказал тебе тогда «да».
– Я убил его тем, что верил людям, – сказал Горгий.
– Ну а я свел вас всех и заставил работать на этом самом строительстве, – сказал Рино.
Одна Ариадна молчала, смотрела синими глазами, и кинжал из черной бронзы с рукоятью в виде распластавшейся в прыжке пантеры был чересчур массивен и тяжел для узкой девичьей ладони. Тезей ничего у нее не спросил, но глупо было бы думать, что смолчит Рино.
– Ну а ты, красавица? – спросил Рино. – Тебе не кажется, что и тебе следовало бы к нам присоединиться? Ты же ничего не хотела знать, кроме своих чувств и того, что считала своими истинами. Ты…
– Хватит! – Тезей метнулся к нему, но руки прошли насквозь, и пальцы схватили пустоту.
– Брось ты, – сказал Рино. – Тридцать лет назад нужно было думать, спохватился…
Тезей отошел и остановился так, чтобы видеть всех.
– И еще один у меня вопрос, последний, – сказал он. – Кто–нибудь жалеет, что не поступил тогда иначе?
– Нет, – сразу, не раздумывая, сказал Минос. – Меня заставила государственная необходимость. Человек может стать царем, но царь не может остаться человеком.
– Нет, – сказал Рино. – Куда мне деться от моего характера?
– Нет, – сказал Горгий. – Я должен был жить с верой в то, что доброты на земле больше, чем зла. Убили меня, но не эту веру.
– Нет, – сказал Ариадна. – Я же любила.
– Но в таком случае так ли уж виноват я? – спросил Тезей свое прошлое.
– Вот как? – Рино скользнул к нему, смотрел дерзко и насмешливо. – А ты, Эгеид, так–таки никогда не задумывался – может быть, следовало поступить иначе?
Тезей застыл. Не было больше осажденного дворца, не было снов из прошлого, в лицо дунул свежий и соленый морской ветер, над головой туго хлопнул белый парус, навстречу плыли желтые скалистые берега Крита, и все живы, и ничего еще не случилось…
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
Ставрис, бывший каменщик
– Ну что ты мне вкручиваешь, парень? Что ты там строил? Храм Диониса, скажите пожалуйста, страсти–то какие, от почтения к тебе, молокососу, умереть можно… Нет, я не спорю – храм вы неплохой отгрохали, большой и красивый, согласен.
Только ты с нами себя не равняй. Потому что мы – мы и есть, лучше не скажешь. Вот мы однажды строили, двадцать лет назад… Лабиринт я строил этими руками, понял? Камни клал и стены выводил. И нет другого такого здания во всем мире, даже у атлантов в Посейдонии нет. Пирамиды, говоришь? Тоже мне достижение – натесал кучу камня и громозди до небес. Нет, не то, не то… Не вытягивает, клянусь священным дельфином, священным быком и священным петухом! Тройной нашей клятвой клянусь!
Вот Лабиринт, братцы вы мои, собутыльнички тупые! Лабиринт, шантрапа вы кносская! Год по этим ходам бродить можно, поседеешь, а дороги не отыщешь. Знал свое дело великий мастер Дедал, его здоровье! Что? А, ну конечно, те, кому следует, дорогу всегда найдут, а уж как это делается, мне думать не полагалось и не полагается. Мы этого не знаем, потому и живы, потому и платят нам до сих пор заботами царя Миноса, его здоровье! Десять лет, как я работу бросил, – к чему, коли денежки и так плывут? Зачем мне работать, если я тот, кто Лабиринт строил? Уяснили, шантрапа? Прониклись?
Что? А наплевать мне на Минотавра, Аид его забери, и слушать о нем не хочу. Его дело, кого он там жрет. Кого нужно, того и чавкает, Миносу виднее. Мне не за то платят, чтобы я думал, для чего и кому строил. Лабиринт я строил, понятно, молокососы? И все. Проживи вы еще по сто лет, не построить вам такого!
Давис, рядовой стражи Лабиринта
– Раз–два–три–четыре, раз–два–три–четыре… Так и идет – секиру на плечо, четыре шага туда, четыре обратно. Солдатское дело, оно известное – стой, где поставили, сторожи, что поручено, пропускай тех, про кого ведено, а всех прочих хватай и представляй, куда положено. Об остальном начальство думает, у него бляхи золотые, а наше дело десятое. Правда, судари мои, вы уж нас не равняйте со всякой серой пехтурой! Клянусь священным петухом, мы хоть и простые солдаты, морда булыжником, да охраняем–то мы что? Мы – особая стража, охраняем Лабиринт и подчиняемся только нашему Горгию, а он – только царю нашему, высокому Миносу, внуку бога Солнца. Так–то вот. А на остальных начальников чихал я со стены, будь он хоть тысячник. Сто раз нам было говорено, что мы вроде как совсем особые – больно уж важное дело нам поручено, и чтоб мы прониклись и осознали. Говорил это сам Горгий, а уж за него мы в огонь и в воду, потому как помним его по разным прошлым войнам. Исключительной храбрости человек, нашего брата всегда понимал и в обиду не давал.
Вовнутрь я ни разу не ходил. На то другие есть – наши же ребята, из стражи. Они туда еду чудищу, Минотавру то есть, носят, а мое дело – стоять у главного входа и смотреть, чтобы никто чужой поблизости не отирался, а подозрительных хватать, и занимается такими сам Горгий.
Так что служба нетрудная: ходи себе да ходи, а надоест – сядь. У входа скамейка есть, и сидеть не возбраняется, лишь бы смотрел зорко. Вот так времечко и бежит – походишь да постоишь, посидишь да подумаешь. У солдата, известно, мыслей особых не водится – что на ужин дадут, да не будет ли вино кислое, как на прошлой неделе ключник утворил (ну, да мы его головой в тот кувшин макнули и держали, пока половину не выхлебал), да как оно будет, когда сменишься и к девкам пойдешь. Нам–то с девками всегда везет, любая привечает, узнают ведь по одежде, где мы служим, и каждая добивается – расскажи да расскажи про Минотавра. А как расскажешь? Если бы что и знал, за длинный язык голову снимут. Да и не знаю я ничего, если честно – откуда? Ребята, бывает, наврут девкам с три короба по пьяному делу. А я молчу. Это даже сильнее действует, когда молчишь многозначительно так.
Болтают про Минотавра все, что на ум взбредет. Оно и понятно, коли никто ничего толком не знает, только и остается, что болтать. А правда… Вы что же думаете – мы тут совсем ничего не знаем? Рев я, к
