литейной форме. Нужно окончательно победить зло, а если сделать это не удастся сегодня или завтра, ибо зло штука цепкая, то нужно научиться бороться с ним и не опускать рук, пока оно не исчезнет. Главное — не опускать рук и не склонять головы, верить, что зло не вечно. Впрочем, если бы ты думал иначе, ты не увяз бы с головой во всем этом деле и не пришел бы ко мне…
— Нас плохо учили бороться со злом, — сказал Майон. — Вернее, совсем не учили. Это нас не оправдывает, но все же сыграло свою роль.
— А вы деритесь, — сказал Прометей. — И учите тех, кто моложе, чтобы они не оказались в вашем положении, — вы ведь теперь понимаете, в чем ошибки предшественников.
По комнате, лязгая и громыхая, прошел переваливающейся утиной походкой железный человек и подбросил дров в очаг.
— Сам сделал, — сказал Прометей. — Конечно, далеко ему до Гефестовых золотых слуг, но подмастерье в кузнице из него получился. — Он рассмеялся и хлопнул Майона по колену: — А что, Майон, отдать вам этого болвана, пусть шагает впереди с дубиной и молотит направо–налево, а? Нет, нельзя болван с тем же успехом может служить вашему противнику, если перепутает, в какую сторону идти, у него и места–то для мозгов в голове нет…
— Как ты думаешь, удастся то, что на Олимпе затеяли против Зевса?
— Не знаю, — сказал Прометей серьезно. — Зевса давно пора сбросить, но весь вопрос в том, как преодолеть страх перед ним. Он заставил забыть, что когда–то был слаб и жалок, что без помощи других небожителей никогда не завладел бы Олимпом, что молнии ему некогда подарили циклопы, а не сам он их создал, как вас учат.
— Прости, если я тебя задену, — сказал Майон, — но ведь, когда Зевс сверг своего отца Крона и против Зевса из–за этого поднялись титаны, ты дрался на стороне Зевса. И сыграл большую роль в его победе.
Наступило долгое молчание, беспокойное и саднящее, только железный человек, побрякивая, хлопотал у очага.
— Ну что ж, — сказал Прометей. — За всю мою жизнь додуматься до этого вопроса и задать его смогли только Геракл, Тезей, Архилох и ты… Все равно, Майон. Мы, как и люди, взрослели, мужали, изменялись в лучшую или худшую сторону. Все были гораздо моложе. И он был другим. Это теперь Зевс поверил, что бессмертие и вечность — одно и то же, и его трон вечен. Есть еще какие–нибудь вопросы, которые тебя мучают?
— Конечно, — сказал Майон. — Я узнал все подробности жизни Геракла и Троянской войны. Но у меня не укладывается в голове — понимаешь, просто не укладывается — несоответствие между тем, как все было на самом деле, и тем, как это все представляют. Мне не хочется верить, что люди были способны так поступать. И ничего не может мой ум с сердцем поделать.
— Понятно, — сказал Прометей. — Конечно, тебе бы поговорить откровенно с кем–нибудь из умельцев перекрашивать черное в белое. Но никого из них не осталось, кроме Нестора, а откровенничать он ни с кем не станет. Одиссей неизвестно где, может быть, его и в живых нет. От Елены толку не добьешься. Но возможность есть — в том случае, если ты отправишься в Аид, уж там–то сможешь побеседовать с кем угодно… Не побоишься?
— Нет, — сказал Майон, борясь с липким ознобом страха. — В конце концов, люди там бывали и возвращались оттуда…
— Молодец, — сказал Прометей. — Провожатого дам. — Он кивнул в сторону железного человека. — Болван, но дорогу указать и к месту проводить способен. И вот что еще, Майон: некоторые сказки мне приписывают создание людей. Ложь. Ни я, ни Зевс, никто вас не создавал. Я только дал вам огонь да научил самому необходимому. И ни в чем не раскаиваюсь. Крепко запомнил?
13. ЦАРСТВО СЕРОГО СЧАСТЬЯ
Небо над головой было мутно–серое, непроглядное и тусклое и походило больше на серую парусину, натянутую почти на высоте поднятой руки. И земля под ногами была серая, плотная, не камень и не песок, низкая, плоская, как доска, равнина. Невозможно было определить расстояний, понять, где земля сливается с небом, — сюда не достигал ни один луч солнца, не было ни камня, ни дерева, ни травинки, ни рытвины. Майон не отбрасывал тени, и ему казалось, что он не движется по плоской серой равнине, а шагает, не сходя с места. Он не боялся — серый мир вокруг не вызывал никаких чувств, кроме беспросветного уныния. Может быть, здесь не существовало и времени. И серая река, вдоль которой он шел, больше всего напоминала идеально прямую канавку, проделанную резцом в металлической доске и заполненную ртутью.
Майон наклонился и зачерпнул в горсть воды — густая, словно бы и не мокрая, она лениво сползла с ладони, струйка глухо, без всплеска и разбегающихся кругов, вернулась в реку и слилась с ней. Потянуло тоскливым пряным запахом, расслабляющим и клонящим ко сну. Майон понял, что это Лета, и ускорил шаг, держась подальше от неподвижной воды забвения.
Впереди наконец–то появилась темная полоса, тянувшаяся в обе стороны и исчезавшая в размывающем ее края слиянии земли и неба. Стали попадаться камни — гладкие до бархатистости, словно обкатанные морем или отшлифованные.
Полоса была медной стеной — ее верх терялся в сером мареве, ворота были распахнуты настежь, и в них лениво колыхались, завивались круговоротами, вздувались и опадали тяжелые клубы мрака, а Лета уходила в этот мрак. Человек в черном плаще сидел на большом округлом камне, похожем на огромный человеческий череп, сидел лениво, в позе хозяина, знающего каждый уголок своего двора. У него было узкое лицо с тонкими, брезгливо поджатыми губами и спокойные черные глаза. Его черный плащ слегка трепетал, словно раздуваемый ветром, хотя никакого ветра Майон не чувствовал.
Их взгляды встретились, но в зрачках того Майон не увидел искорки, которую замечаешь, когда люди смотрят друг другу в глаза. Покойная пустота, два черных окатыша.
— Здравствуй, Аид, — сказал он.
— Здравствуй, — сказал Аид. — Ну как там, наверху? Вечная возня? Кто–то с кем–то дерется, что–то горит, кто–то тонет, кто–то за кем–то гонится, все суетятся, жить торопятся, разбогатеть торопятся, умереть торопятся, ни минуты покоя. Что оглядываешься? Не видно сторуких гекатонхейров и страшного Цербера? Их ожидал встретить?
— Вообще–то, да, — сказал Майон.
— Глупости. Сторукие дремлют где–нибудь в уголке. А Цербер до того опился водой из Леты, что просыпается раз в столетие. Как видишь, ваши россказни истине не соответствуют. Стража здесь не нужна — гостей я не отпугиваю, совсем наоборот. А стеречь здешних обитателей нет нужды, никто отсюда не уйдет по доброй воле. Нет здесь никаких узников, никаких огненных колес и сырых темниц. Заходят иногда буйные гости, да вреда от них особого нет. Заявился как–то Геракл и уволок за шкирку полусонного Цербера, но пес так испугался вашей суеты и солнца, что вырвался у входа и удрал назад.
— А Тезей?
— А, тот. Жив еще… — Аид усмехнулся. — Был такой забавный юнец. Приставал к моей супруге, пока не сообразил, насколько она холодна. Я его продержал у себя три года исключительно развлечения ради — хоть один крикливый да суетливый поблизости. Потом надоело, и я его выставил за ворота. Я вижу, ты, как и многие там наверху, убежден, что владыка царства мертвых грозен и наводит ужас? Чепуха. Я властвую не над страхом, а над скукой. Не зря Зевс поработал молниями, почти завалив вход в Аид и сделав его труднодоступной щелью среди диких скал. Отбиваю я у него подданных, завидно ему.
— Тени?
— При чем тут тени? — лениво удивился Аид. — Я о счастливых людях из плоти и крови говорю.
Майон посмотрел вокруг и увидел множество людей — молодых и старых, мужчин и женщин. Они лениво расхаживали по серой равнине в одиночку, парами в обнимку и группами, некоторые беседовали, но так медленно, что слова, казалось, неспешно выползали изо рта, долго колыхались в воздухе, прежде чем скрыться в ухе собеседника. Разговоры были настолько тягучими, что Майон не различал слов: все двигались невыносимо плавно, все лица застыли в блаженных улыбках, так что казались отлитыми из металла погребальными масками и внушали тоскливый ужас, их было много, очень много.
— Вот видишь, они счастливы, — сказал Аид. — Они живы и пользуются всеми радостями жизни — яствами, питьем, женщинами, умными беседами с учеными собеседниками. У них нет забот и хлопот, здесь
