бредни, которыми угощает слушателей. Какой же из него государственный деятель? Смех один…
Не было сил слушать этот бархатный голос. Гилл прикинул расстояние, примерился и, выхватывая кинжал, рванулся вперед.
Что–то прожужжало в воздухе, и Гилл содрогнулся, не понимая, почему он налетел на невидимую стену, тело отказалось повиноваться и клонится к земле. Он скосил глаза и увидел торчащую из груди рукоять спартанского метательного ножа, поморщился, испытывая прямо–таки детскую обиду, — так несправедливо было со стороны судьбы лишить его возможности нанести хотя бы один удар.
Перед глазами встала Лаис, тоненькая, с полурассыпавшимся узлом волос, в сиянии щемящей нежности. Бронзовая ящерка печально ткнулась в его щеку и исчезла за колонной, промельком блеснуло воспоминание, что он так и не собрался спросить у Лаис, за что же она его полюбила, сияние исчезло, мир завертелся и погас.
Чуточку побледневший Анакреон сказал:
— Я не знаю, чему больше изумляться — мастерству твоих телохранителей, твоей вере в него или твоей предусмотрительности.
— Трать красноречие на девушек, это сулит более осязаемые выгоды, отмахнулся Нестор. — Когда доживешь до моих лет, поймешь, что прозвище Многомудрый присваивается не зря.
— Опасная была забава.
— Я не был уверен до конца, что он решится. — Нестор подошел к лежащему навзничь Гиллу и заглянул в лицо. — Бедная марионетка все же оказалась способной на самостоятельный шаг. Так о чем ты собирался доложить, когда ввалился болван Менестей?
— Наши люди выследили Эпсилона со свертком под мышкой. Ты сам сказал, что нужны бумаги, а не человек. Словом, его убили метательным ножом, не хотели рукопашной.
— Но почему же я не слышу радости в твоем голосе? — вкрадчиво спросил Нестор. — Почему ты прячешь глаза, мальчик мой?
— Потому что в свертке не было бумаг. Там…
— Что?
— Навоз, — решился Анакреон.
— Покойный был не лишен чувства юмора. — Нестор невесело захохотал и оборвал смех. — Проиграли. Позорно. Что скажешь?
— Не мы его выследили, а он нам подставился, уводил от того, кому передал рукопись, — я уверен, что не укрыл в тайнике, а именно передал, иначе не лез бы нам на глаза.
— Вот именно. Хоть кентавра–то прихлопнули?
— Без особых трудностей.
— А стрел у нас нет, хотя это не столь уж важно — три последние стрелы не перевернут мир, всего лишь зажгут три пожара. Копия рукописи — вот что важно. Впрочем, подлинник в наших руках, а то, что не написано рукой самого Архилоха, можно смело объявить подделкой. Хотя кто сейчас знает руку Архилоха…
— Прости, но можно подумать, будто ты опасаешься судебного разбирательства.
— Глупости, — сказал Нестор. — Плохо, что остались люди, которые знают. Вот ты, например, знаешь лишь то, что эта рукопись написана неким Архилохом, а кто он был и о чем писал, понятия не имеешь. Иначе прикончил бы я тебя давно, мальчик мой. (Анакреон посмотрел на старика и не решился усмехнуться.) А кто–то — знает. — Казалось, он забыл об Анакреоне. — Я ничего не боюсь, но лучше все же, чтобы исчезли последние следы, последние очаги беспокойства.
17. МАЙОН И ЕГО ГОСТИ
Майон не находил себе места: то бродил по комнате вокруг стола, как зверь по клетке, то бросался на ложе и лежал напрягшись, сжимая кулаки в бессильной ярости. Комната в родном доме стала вдруг чужой, незнакомой, враждебной — потому что дверь привалили снаружи чем–то тяжелым и возле нее стояли стражники, а под окном, почти наглухо торопливо забитым досками, расхаживали другие, и в доме их было полным–полно.
Больше всего терзало то, что он ничего не знал о судьбе друзей. Что произошло в Афинах после того, как нагрянула орава вооруженных людей и его сделала пленником в собственном доме, можно было догадываться. Понемногу из криков и шума за окном он составил представление о случившемся: заговорщики выступили, Тезей бежал, Менестей торжествует победу. Гилл, Нида, Назер — что с ними?
Он насторожился — от двери оттаскивали что–то тяжелое, она растворилась и снова захлопнулась, человек остановился на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку.
— Гомер! — Он радостно вскочил, но застыл на полпути — он был уже не прежним и научился осторожности. — Как они тебя пропустили?
— Удивительные болваны, — весело сказал Гомер. — Наверняка и окно заколотили, и дверь столом приперли по собственной инициативе, приказали им охранять, вот и лезут вон из кожи.
— Но как они тебя пропустили?
— Приказ, приказ. — Гомер прошел к столу и сел. — Дружище, надеюсь, ты понимаешь свое положение? Только не цепляйся за свои тайны — все наши тайны Многомудрый расколол, как орехи. Но, на наше с тобой счастье, мы ему очень нужны. Ты и я.
— Понятно, — сказал Майон. — Не стоит и голову ломать. Троянская война началась с похищения Елены, кентавров перебил пьяный Геракл, что мы и должны внушить всем и каждому. Правильно?
— Молодец, — сказал Гомер. — Я так и знал, что не придется тебе ничего растолковывать. Подожди, не изображай статую гордой Непреклонности. Пока ты здесь торчал, в Афинах многое изменилось.
— Я знаю. На улице так вопят…
— Я не о том. Гилл мертв. Все его бумаги у Нестора. Понимаешь? Все. А копию рукописи Архилоха твоя Нида собственноручно отдала Нестору. Не веришь? Я сам ездил с ними к ее тетке, и там, в подвале…
Вот это был настоящий удар — хлесткий, ошеломляющий. В голове мельтешили бессмысленные обрывки фраз, он слышал свой голос и не понимал, что говорит.
— Как она могла? — переспросил Гомер. — Да ведь это естественно: она тебя любит и желает тебе только добра. Она — не бесплотное создание, милый мой, она обыкновенная женщина, и необходим ей дом и покой, а не сотканные из воздуха идеи и сомнительные поиски высшей справедливости. Ты проиграл, как видишь, и остается принять условия победителя.
— Нет.
— Аид тебя забери! — Гомер трахнул кулаком по столу. — Я же не о себе забочусь — о тебе. О твоем таланте. Как ты думаешь, кто нужнее людям великий аэд Майон или безвестный борец за истину, вздернутый на суку в смутные времена забытого мятежа? Ты не имеешь права так варварски распоряжаться своим талантом, он принадлежит не только тебе.
— Как я могу стать великим аэдом, если начну лгать?
— Ах, во–о–от ты о чем, — сказал Гомер. — Дурень ты все–таки, уж прости. С чего ты взял, что искусство непременно зиждется на истине? Какого ты мнения о моей «Одиссее»?
— Я уже говорил тебе, что это талантливо.
— Видишь! — Гомер торжествующе поднял палец. — А меж тем там нет и слова истины. Все выдумано. Одиссей вернулся недавно, он проторчал десять лет в какой–то заморской стране. И ничего это не меняет. Остается, как признают самые строгие критики, волнующее повествование о мужестве мореплавателя, десять лет боровшегося со стихиями и немилостью богов. Поэзия с большим философским подтекстом. Ответь честно, как ты считаешь «Одиссея» потеряла сколько–нибудь от того, что ты все узнал?
— Нет, — тихо сказал Майон.
— Так кто из нас прав и что есть истина? Я согласен, история Троянской войны — груда дерьма. Но если ты создашь о ней поэму, подобную моей «Одиссее», то не рукопись Архилоха, а твой труд будет учить людей, даст им примеры мужества, героизма, отваги, стойкости и благородства.
— Нет, — сказал Майон. — Если мы пойдем по этому пути, люди окончательно запутаются и перестанут отличать правду от лжи. Важна будет не истина, а ее толкование в соответствии с духом времени, с чьими–то желаниями, с ситуацией. И эта дорожка далеко нас заведет. Что касается Геракла, то
