скажешь об этом, сын Акумена?
Эриксимах. Я скажу, что с тобою согласен. Сократ. Так послушай, о врачеватель. Затаив восхищение, я любовался работой этих кормящихся тел. Все они, сами того не ведая, по справедливости выделяют положенное каждой возможности жизни и каждому семени смерти, какие в себе содержат. Они не ведают, что творят, но творят они это, как боги.
Эриксимах. Я давно уже замечаю: все, что человек вбирает в себя, повинуется вслед за тем прихотям судеб. Можно сказать, что гортань?—?это порог своенравных потребностей и органической тайны. Там кончается воля и строгое царство знания. Вот почему я отказался в своем искусстве от всяких неверных снадобий, которые большинство врачей предписывает самым разным больным; я ограничиваюсь очевидными средствами, которые природа сочетает попарно.
Федр. Каковы же они?
Эриксимах. Их восемь: тепло и холод; воздержание и его противоположность; воздух, вода; покой и движение. Это все.
Сократ. Но для души их только два, Эриксимах.
Федр. Какие же?
Сократ. Истина и ложь.
Федр. Почему это?
Сократ. Разве они не связаны, как сон и бодрствование? Разве ты не стремишься очнуться и не тянешься к прозрачной ясности, когда тебя одолевает мучительный сон? Разве не правда, что само солнце возвращает нас к жизни и что мы вздыхаем свободно при виде твердых тел?… А с другой стороны, не на сон ли и сновидения мы уповаем, надеясь, что они развеют печали и унесут заботы, которые тяготят нас в мире дневном? Так устремляемся мы от одного к другому, среди ночи взывая к свету и заклиная мрак, когда нас озаряют лучи; тревожимые жаждой знания, слишком счастливые в своем неведении, мы ищем в существующем лекарства от несуществующего и в несуществующем?—?утешения от существующего. Мы углубляемся поочередно в реальное и в иллюзорное; и в конце концов у души не остается иного прибежища, кроме истины, служащей ей оружием, и лжи, облачающей ее в доспехи.
Эриксимах. Ну что же, пусть так… Но не страшит ли тебя, милый Сократ, некий вывод, который следует из этой мысли?
Сократ. Какой же?
Эриксимах. Тот, что истина и ложь направлены, в сущности, к одной цели… Одна и та же сила, по- разному проявляясь, делает нас лживыми или прямодушными; и как холод в черед с теплом то на нас ополчаются, то нас оберегают, так же ведут себя истинное и ложное?—?и так же действуют противоположные влечения, с ними связанные.
Сократ. Это сущая правда. Но что поделать. Так хочет жизнь; ты знаешь лучше меня, что она ничем не брезгает. Она использует любые средства, только бы, Эриксимах, никогда ничем не разрешиться. А это значит, что все разрешается ею самой… Не есть ли она то загадочное движение, которое силой происходящего беспрерывно перевоплощает меня в то, что я есть, и которое тотчас относит меня к моему неизменному двойнику, дабы я сочетался с ним и дабы, по необходимости воображая, что его узнаю, я мог существовать!… Она подобна танцующей женщине, которая сказочно преобразилась бы в совершенно иное, не женское, существо, если бы в своем прыжке могла унестись к облакам. Но так же, как ни наяву, ни во сне мы не можем уйти в бесконечность, так и она неизбежно становится самой собой, перестает быть пушинкой, птицей, идеей?—?словом, всем тем, чем хотелось быть флейте, чьим была она голосом, ибо та же земля, которая ее извергла, вновь ее призывает и, вся трепещущая, она возвращается к своей женской природе и своему другу… 2.
Федр. Чудо!… Волшебник!… Поистине чудо! Тебе достаточно вымолвить слово, чтобы желаемое явилось на свет!… В самом деле, как если бы из твоих животворных уст вылетала пчела за пчелой,?—?вот перед нами крылатый хор прославленных танцовщиц!… Воздух поет и гудит предвестиями орхестрики!… 3 Все светильники пробуждаются… Бормотание спящих переходит в восторженный шепот; и на стенах, колеблемых пламенем, дивятся, мелькают огромные тени пьяниц!… Взгляните?ка на эту стайку, одновременно ребячливую и серьезную!… Они влетают, как духи!
Сократ. Клянусь богами, светлые танцовщицы!… Какой живой и изящный пролог к совершеннейшим мыслям!… Руками они говорят, а ногами словно бы пишут. Сколько точности в этих созданиях, которые с таким искусством владеют своими упругими силами!… Все мои трудности испаряются, и нет во мне больше тягостных недоумений,?—?с такой радостью отдаюсь я движению этих фигур! Сама истина здесь?—? игра; можно подумать, что знание обрело себя в действии и что мысль сочеталась внезапно с вольными грациями… Взгляните на эту!… Самая легкая, она более всех растворилась в безукоризненной четкости… Кто она? В ее поступи дивная твердость уживается с неподражаемой гибкостью… Она пережидает, находит, чеканит размер с такой точностью, что, стоит мне закрыть глаза, я столь же внятно вижу ее слухом. Я тянусь к ней, ее настигаю и никак не могу с ней расстаться; стоит мне заткнуть уши и на нее посмотреть, я невольно слышу кифары,?—?настолько слилась она с ритмом и музыкой 4.
Федр. Мне кажется, та, что тебя восхищает,?—?это Родонита.
Сократ. В таком случае ухо Родониты неизъяснимо связано с ее стопой… Какая четкость!… Ветхое время наполнилось в ней юными силами!
Эриксимах. Да нет же, Федр!… Родонита?—?другая, удивительно нежная: глаз не устанет ею любоваться.
Сократ. Но тогда как же зовется это легкое и упругое чудо?
Эриксимах. Родония.
Сократ. Ухо Родонии неизъяснимо связано с ее стопой.
Эриксимах. Я ведь знаю их всех?—?вместе и поодиночке. Могу назвать вам все их имена. Они складываются в небольшую поэму, которую легко запомнить: Нипс, Нифоя, Нэма; Никтерида, Нефела, Нексида; Ро-допита, Родония, Птила… Что касается маленького уродливого танцора, его зовут Неттарион… Но царица Хора еще не появилась…
Федр. Кто же царствует над этими пчелками?
Эриксимах. Изумительная, несравненная танцовщица?—?Атиктея!5
Федр. Как ты их знаешь!
Эриксимах. Все эти прелестные существа носят по нескольку разных именОдними их наделили родители, другими?—?наперсники…
Федр. Это ты?—?наперсник!… Ты слишком хорошо их знаешь!
Эриксимах. Я знаю их более чем хорошо, и в каком?то смысле еще лучше, чем знают себя они сами. О Федр, разве я не врачеватель?… Во мне, через меня проходит тайный обмен всевозможных тайн врачевания и всяческих тайн танцовщиц! Они обращаются ко мне по каждому поводу. Вывихи, нарывы, сердечные горести, самые различные превратности их ремесла (в том числе и превратности необходимые, которые объясняются великой подвижностью их занятия)?—?и загадочные их недуги; даже ревность, искусству она обязана или же страсти,?—?и даже сны!… Знаешь ли ты, что подчас танцовщице достаточно нашептать мне свой тягостный сон, и я, например, могу ей сказать, какой зуб у нее испорчен?
Сократ. О поразительный человек, узнающий по грезам болезни зубов, так ты, может быть, думаешь, что у философов все зубы гнилые?
Эриксимах. Да сохранят меня боги от укуса Сократа!
Федр. Смотрите?ка лучше, что делает этот лес рук и ног!… Несколько женщин творят сотни вещей. Сотни светильников, сотни мелькающих перистилей?—?беседки, колонны… Образы тают, уносятся… Это?—? рощица с сотнями прекрасных рук, взвиваемых дуновеньями музыки!
Какой еще сон, Эриксимах, способен выразить столько смятений, столько рискованных метаморфоз наших душ?
Сократ. Да ведь это, дорогой Федр, не сон, а прямая его противоположность!
Федр. Но я во сне… Мне грезится нега, которая без конца себя множит в сплетениях, в круговороте девических форм. Мне грезятся невыразимые соответствия, которые связывают в душе чередования, белоснежные взмахи этих мерных конечностей и голоса этой приглушенной музыки, как будто вобравшей в себя и в себе уносящей весь видимый мир… Как некий сложный мускатный запах, я впиваю пеструю смесь этих чарующих Дев; и дух мой блуждает в этом лабиринте граций, где каждая то исчезает с одной
