Ваш государь правильно поступил, отдав американцам ее последний лоскуток – Аляску. И в грядущий двадцатый век Россия входит не только единым и неделимым, как у вас принято говорить, но и самым богатым государством мира.
– К сожалению, три четверти нашей территории требуют освоения, – заметил Викентий Корнелиевич. – Уж которые сутки мы с вами едем по необжитой пустыне, а это, заметьте, еще до Уральского хребта. Представляете, что ожидает путешественников за ним.
– Конечно, дороги, города, рудники, шахты строить придется, но есть под что вкладывать капиталы. Так что молодежи вы оставляете доброе наследство.
Норвежец вежливо улыбнулся, приглашая Наденьку принять участие в разговоре, который ее совершенно не интересовал. Она помолчала, надеясь, что либо Варя, либо Вологодов придут к ней на помощь, но вышло еще хуже, потому что Викентий Корнелиевич не понял ее выжидательного молчания.
– От молодежи потребуются абсолютно новые знания. Если гуманитарные науки, на которые Россия всегда делала упор, необходимы были для создания единой идеи нашего отечества, то теперь черед наук реалистических. Нужны инженеры, строители, грамотные коммерсанты. Игра стоит свеч, вы правы.
– А если нет? – негромко спросила Надя.
Видит Бог, ей было неинтересно, и если бы Вологодов перевел разговор на что-либо иное, она бы промолчала. Но он потащил за ту же суконную ниточку, и Надежде это не понравилось.
– Вы сомневаетесь, Надежда Ивановна? – живо откликнулся Викентий Корнелиевич. – И у вас есть определенные резоны?
– Биологи утверждают, что большие звери бесследно исчезают при первых же катаклизмах. С мышками, зайками и прочими белочками при этом ровно ничего не происходит.
– Какие катаклизмы вы имеете в виду, Надежда Ивановна? – с некоторым недоумением улыбнулся Вологодов. – Природные или социальные?
– При грандиозных масштабах природное способно перетекать в социальное, а социальное – потрясать, как землетрясение. Извержение Везувия и восстание Спартака одинаково потрясли Рим.
– Ну, это слишком мрачное предсказание, – сказала Варвара. – Слава Богу, в России нет ни Везувиев, ни Спартаков.
– А колокол тем не менее прозвучал. – Наденька встала. – Извините меня, господа, дорога далека, еще набеседуемся.
Мило улыбнулась коммерсанту, шагнула к дверям. Остановилась, уже держась за ручку, подумала, сказала вдруг:
– Ходынский колокол был колоколом по России. Извините, господа, но я почему-то это знаю.
И вышла.
Два дня до поездки в Соловецкий монастырь Наденька провела в Архангельске, однако города так и не увидела, не считая вечерней короткой прогулки в городской сад накануне отъезда на острова. Основное время она провела в гостиничном номере вместе с Варварой и Грапой, пока Вологодов ходил по присутствиям, уточняя с городскими и церковными властями детали их посещения островов. Опытный чиновник отлично понимал, насколько может пригодиться согласие и поддержка губернских властей для разговоров на суверенной монастырской территории.
В хождении по губернским присутствиям Викентию Корнелиевичу очень помог господин Герхардсен. Встреченный в поезде коммерсант оказался крупным архангельским предпринимателем в третьем поколении, которого местные власти не только знали, но от которого и многого ожидали: в руках норвежца вертелись большие деньги, от которых в значительной степени зависело как благоустройство города, так и рабочие места, а значит, и собственное спокойствие. Поэтому при нем и двери открывались беспрепятственно, и стороны хорошо понимали друг друга.
На второй день перед обедом все было оговорено и согласовано, в том числе и свидание с глазу на глаз с так раздражившим церковь старцем Епифанием. А последнее весьма серьезно беспокоило Вологодова, потому что церковные иерархи очень уж ретиво охраняли свои суверенные права.
– Завтра в девять утра мы должны быть на пароходе, – сказал Викентий Корнелиевич, воротившись из последнего круга чиновничьего кружения. – Я заручился необходимыми согласиями и письмом на имя архимандрита и должен откровенно сказать, что в этом мне очень помог господин Герхардсен.
– Мне пора готовить Наденьку к морскому путешествию?
– С некоторой оговоркой, Варвара Ивановна, – смущенно улыбнулся Вологодов. – Я обязан был дать господину Герхардсену обещание, что мы навестим его накануне отъезда.
– Будет много гостей?
– Не очень, но гости будут.
– Надеюсь, вы предупредили…
– Не беспокойтесь, Варвара Ивановна, – несколько поспешно перебил Викентий Корнелиевич.– Ни одного вопроса о Ходынке.
Варя готова была к тому, что ей придется уговаривать сестру, но на ее удивление Надя согласилась сразу. Вероятно, она заметила это удивление – она теперь вообще замечала все, даже малейшие заминки в разговоре – позволив себе лишь улыбнуться.
– Мир, в котором за все приходится платить.
– Столичный гость – редкость в этой глухомани. С точки зрения местного общества мы, москвичи, – почти участники коронации государя, Наденька.
– Я понимаю, Варя. – Надежда помолчала. – Ты напрасно беспокоилась, потому что я решилась еще в Москве.
– Решилась? На что ты решилась?
– На все.
Наденька грустно усмехнулась. Помолчала, подавила вздох:
– Я признаюсь тебе, чтобы ты все поняла и… и не удивлялась более. Не беспокойся, пожалуйста, обо мне. Я сохранила разум, заплатив за это всеми амбициями и всеми желаниями. Не вздыхай столь сокрушенно: взамен я получила иное. Может быть, куда более естественное для молодой женщины.
– Я запуталась в аллегориях.
– У меня осталась одна мечта, Варя. Я мечтаю о хорошем муже, дружной семье и здоровых детях. Твоя сестра стала обыкновенной русской мещанкой.
– Неправда, Наденька! – горячо возразила Варвара. – Это – естественная и прекрасная в своем естестве мечта каждой нормальной женщины. Я… Я рада за тебя.
– Я позаимствовала эту мечту у Фенички. – Надя вздохнула. – Я долго думала и, наконец, поняла, что Феничка абсолютно была права, когда так восторженно мечтала о детях.
Вечер у господина Герхардсена прошел очень мило и непринужденно. А еще до вечера норвежец заехал за ними на паре отличных рысаков, запряженных в нарядное ландо с ливрейным кучером на козлах. Прокатил по городу, проводил в сад, рассказал много интересного. В саду полковой оркестр играл добрые старые вальсы, и Наденькины каблучки звонко стучали по гулким деревянным тротуарам…
В девять утра следующего дня выехали на острова на маленьком, сердитом, как шмель, ворчавшем пароходике. С моря дул ветер, но Надя долго не уходила с палубы, завернувшись в плед, который захватила предусмотрительная Грапа. Море и впрямь было белым, непохожим ни на синее Средиземное, ни на темное, всегда чуть пугающее Черное. Это был край Ойкумены, шагнуть за который было уже невозможно, и вероятно, поэтому Наденьке стало немного тревожно.
Особенно, когда внезапно и, казалось, прямо из моря выросли серые кряжистые стены монастыря. И почему-то подумалось вдруг:
«Вот моя пристань…»
