кавказской армии. И в закутке мы остались с Провом вдвоем.
— Гляди, Александр Ильич, и запоминай, как деревянные гвоздочки делать. Повдоль, а не впоперек, и лучше всего — из осины. Осина гнить не любит.
Чинить собственную одежду я под руководством Прова уже наловчился. И даже приобрел привычку осматривать ее перед сном и тут же латать те прорехи, которые обнаруживал.
— За солдатом его собственный унтер-придира приглядывает, — говорил Пров. — Больше некому.
И вот как-то после работы появляется дежурный офицер:
— Пожалуйте со мной, Олексин.
Я сразу насторожился: неужто свобода?..
— С вещами?
— Нет. Свидание у вас.
— Свидание, прапорщик? С кем свидание?
Но прапорщик не ответил. И внимания не обратил, что я обращаюсь к нему как-то не по-солдатски, хотя числюсь рядовым. Стало быть, бумаги государевой, лишающей меня офицерского чина, они еще не получили…
— Сашенька, свет мой!
Полиночка. С плачем бросилась на шею, да и у меня, признаться, запершило в горле. Обнял ее, расцеловал, шепнул:
— С батюшкой что? Жив?
— Жив, Сашенька, жив, — Полиночка вздохнула. — Хотя…
И замолчала.
— Что — хотя?
— Плохо ему, Саша. Потому-то маменька при нем и осталась, а послала меня. Я деньги привезла.
Свидание нам в час определили. И весь час мы друг друга расспрашивали и друг другу отвечали. Господи, как же незаметно тот час пролетел…
— Я буду ждать, Сашенька. Терпеть, тосковать, молиться и ждать. Дай тебе Бог раны легкой.
«Или — чтоб наповал».
Но это я, разумеется, про себя усмехнулся.
Уехала Полиночка.
На другой день… Нет, через день после этого свидания меня прямо с работ вытребовали к начальнику гауптвахты.
— Государь изволил наложить на приговор офицерского суда резолюцию «Согласен».
Сжало мне сердце, аж глаза закрыл от боли. Постояли мы так, помолчали. Потом отпустило. Я сам с себя погоны снял и на стол положил.
— Разрешите обратиться, господин майор?
— Оставьте это для строя, Олексин, — вздохнул майор. — Что желали узнать?
— О форме солдатской. Моя совсем в ветхость пришла.
— Вас сегодня же на сборный пункт переправят, там и форму выдадут. В карете поедете, Олексин, в карете. Не вести же вас под ружьем через всю Москву.
И в тот же день меня в санитарной карете перевезли в казармы над Москвой-рекой, где комплектовалась команда в действующую на Кавказе армию…
Свеча последняя
По прибытии сопровождающий прапорщик передал меня с рук на руки начальнику сборного пункта. Немолодому и невеселому подполковнику с диковатым шрамом на щеке.
— С пушками знакомы?
— Так точно, господин подполковник.
— Рано вам, Олексин, тянуться в струночку. Успеете еще. Хотите в горную артиллерию?
— Нет.
— Почему? — удивился начальник пункта. — И рост у вас, и силенка подходящая. Да и легче в артиллерии служится.
— Мне солдатский «Георгий» нужен, подполковник, честно вам скажу. А в пехоте его куда быстрее заслужить можно, нежели рядом с пушкой.
— Быстрее, но опаснее, — он дотронулся пальцем до шрама. — Это оттуда память, Олексин. Там совсем иная война. Особая. Не такая, о которой баллады слагают, и не такая, о какой в Корпусе рассказывают.
— Мне терять нечего.
— Отвагой прощения добиться решили? Молодецкое решение, хотя и рисковое весьма. Зачислю в первую роту. С Богом, Олексин.
И неожиданно обнял меня. Тепло, по-отцовски.
И пошел я в первую роту. В ней не работали, в ней — учились от подъема до отбоя. Строевой, штыковому бою, стрельбе залпами, стрельбе плутонгами и даже стрельбе в одиночку, по мишеням. Это меня удивило, потому как по мишеням в одиночку стрелять в армейских полках не обучали. Видно, и впрямь Кавказская война иной была, не такой, как Отечественная.
Уже на второй день меня от общих занятий освободили. И шагать в строю я умел, и в штыковом бою равных мне не оказалось, и три мишени на первых же одиночных стрельбах я в самое «яблочко» поразил. Назначили старшим в отделении из десяти солдат, и теперь я их учил под общим наблюдением нашего ротного командира.
Сухой был поручик. Может, от природы, может, по семейным обстоятельствам, может, потому, что в чине застрял. Ему при его годах уж в майорах быть бы полагалось, никак не меньше. Меня он за разжалованного офицера не признавал, даже наедине ни разу улыбки не выдавив. Придирался, как ко всем, но поводов для этого я ему не давал. Я никогда особо не стремился быть отличным офицером — все шло как-то само собой. Но стать отличным солдатом цель перед собою поставил. И служил не за страх, а за совесть.
Так продолжалось дней десять-двенадцать, что ли. Я, помнится, солдат штыковому бою учил, когда прибежал вестовой и что-то сказал поручику.
— Олексин!
Я подбежал, вытянулся:
— Так точно, господин поручик!
— К подполковнику. Бегом!
Помчался я вслед за вестовым. Прибежал, представился подполковнику по всей форме. Он по всей форме рапорт выслушал и велел пройти за ним.
Зашли в канцелярию. Он плотно дверь прикрыл и — мне, весьма удивленно:
— Приказ получил, Олексин. Вам разрешается следовать до Моздока вольно, в статском платье. Срок — месяц, но от маршрута отклоняться категорически запрещено.
— А на чем следовать? На почтовых?
— Нет. Вестовой сейчас ваши вещи доставит и проводит до постоялого двора. Там вас тарантас с кучером ожидает.
— Тарантас?!
Подполковник вышел, не ответив. Отдал приказ вестовому, вернулся. Снова дверь прикрыл.
— Чудеса! Деньги-то у вас есть на дорогу?
