— До завтра.
Но на следующий день первым появился подпоручик Борзоев, порученец генерала Граббе.
— Я нашел Лечу.
— Дорого запросили?
— Ну какой же линейный казак не исполнит просьбы генерала Граббе, Олексин? Леча уже под крылышком Аглаи Ипполитовны. Как мне передать его Беслану?
— Беслан выйдет на встречу только ко мне, поручик.
Борзоев улыбнулся:
— Мы с ним — из одного тейпа, Олексин. Следовательно, почти родственники.
— Я дал Беслану слово. И исполню его, как только сумею взгромоздиться на лошадь. Желательно белую.
— Завтра можете начать тренировки, поскольку врачи разрешили перевезти вас в генеральский особняк.
***
И вот я — в просторном генеральском особняке, расположенном в садах на окраине города. Меня встретили как родного, генеральша всплакнула и расцеловала в обе щеки, Вера засияла и по-сестрински прикоснулась губами, попав в порядком отросшие бакенбарды. Тут же проводили в просторную, всю в коврах на восточный манер комнату с прямым выходом в сад и в помощь отрядили смекалистого паренька- армянина. Паренька звали Суреном, он показал мне дом и сад и торжественно обещал содержать в порядке мою обувь и одежду.
Потом он привел ко мне Лечу. Мальчик глядел настороженно, но без всякого страха, по-русски понимал почти все, но говорить стеснялся. Я рассказал ему — без деталей, разумеется, — что мы подружились с его отцом, и обещал свидание в ближайшие дни.
Вечером хозяйка устроила пир в мою честь. Не скрою, мне было весьма приятно, хотя и несколько стеснительно, что ли. Не привык я выслушивать бесконечные благодарности.
А через день из Тифлиса вернулся генерал. Воодушевленный, хотя и весьма озабоченный.
— Уделите мне десять минут, Олексин. Меня внезапно вызвали в Петербург для доклада Государю, и я должен кое-что уточнить.
— Когда вам будет угодно, Павел Христофорович.
Мы уединились в его кабинете перед обедом. Я полагал, что речь опять пойдет о нашем рейде в Аджи-Юрт, но генерал начал беседу несколько неожиданно.
— В тысяча восемьсот четвертом году я принял Лубенский гусарский полк, а уже через восемь месяцев был освобожден от должности его командира с пренеприятнейшей формулировкой «за явное несоблюдение порядка службы». Через год обвинение было полностью снято, но нервов я потратил немало. Это — первое, Олексин. Второе. Во время Смоленского сражения я имел честь состоять офицером для поручений при вашем батюшке бригадире Илье Ивановиче, вечная ему память. Все это вместе, а также моя искренняя вечная благодарность вам позволяет мне спросить вас о причинах вашего разжалования. Не скрою, что надеюсь быть принятым лично Государем, где вполне уместно будет вспомнить о вашем героическом деянии. А посему слушаю вас, Александр Ильич, со всем вниманием.
Я понимал искреннее желание генерала помочь мне, мало верил в успех, но рассказал все о своих казематах, крысах и допросах. Естественно, в той версии, которой придерживался сам: был пьян, играл в карты с поручиком конно-пионерского полка, чуть не проиграл собственного человека и в конце концов выиграл полный список пушкинского «Андрея Шенье». Затем — офицерский суд, обвинивший меня в недопустимых разговорах с солдатами, и — утвержденный Государем приговор о разжаловании с ссылкой на Кавказ.
— Моллер сказал мне, что вы были представлены к Знаку ордена святого Георгия за взятие аула Ахульго?
— Совершенно верно, Павел Христофорович.
— Почему же командир батальона вычеркнул вашу фамилию из поданной Моллером реляции?
— Когда-то он посмел оскорбить девицу, и я вынужден был образумить его пощечиной.
— А девицу зовут Верой Прокофьевной, — усмехнулся Граббе. — События порою пересекаются весьма забавно… Отдыхайте, Олексин, набирайтесь сил. Вы и поручик Моллер — мои гости.
Генерал уехал в Санкт-Петербург, я достаточно окреп на добрых харчах, вине и фруктах, и мы с подпоручиком Борзоевым решили выехать в крепость Внезапную. Борзоев прихватил на всякий случай десяток казаков, посадил Лечу впереди себя, а я взял в генеральской конюшне белого жеребца, и мы двинулись воссоединять отца с сыном.
Удивительное дело, но солдаты — естественно, те, которые не ходили с нами в Аджи-Юрт, — встретили меня с какой-то странной завистливой неприязнью. «Вот, дескать, повезло: и червонец получил, и в генеральском особняке бока отлеживает…» Ну, есть, есть это дурное чувство в русской душе, тлеет оно до времени, словно выжидая, а чем риск-то обернется. И коли ты цел остался, значит, счастливчик, Бога за бороду ухватил и сам жив при этом. А то, что не на прогулку тогда ходили, что погибли многие, что ранены почти все, это все потом как бы отсеивается, исчезает, и остается одна зависть в глазах. И одно в них читается: «Ну, хитрован ты, Александр Ильич…»
А Пров и Сурмил чуть на шею не бросились. И радость, что видят меня, искренней была…
Ну, это я так. Разворчался, иного ожидая и не получив и грана того, что ожидал. И не от солдат, честно говоря, а от господ офицеров, помощников ротного Моллера, опоздавших из отпуска к той внезапной тревоге…
— Искать Беслана поеду один, — сказал я порученцу Борзоеву чуть резче, чем хотелось.
— Я головой отвечаю за вас перед генералом, Александр Ильич.
— Ничего со мною не случится, подпоручик. Мальчика пока покормите, растрясло его по дороге.
Взгромоздился на белого жеребца и погнал его к знакомому месту со знакомой скалой.
Все было в точности как тогда, перед самым нашим походом. Только куда быстрее: всего около часу мне возле скалы верхом красоваться пришлось.
— Опять пулю ищешь?
Оглянулся — Беслан за спиной. Усмехается в бороду:
— Не бережешь ты свою спину, Сашка. Рад, что живым вижу тебя.
— Твоей милостью, Беслан. Ты предупредил посты под Грозной, что нас держат в кольце?
— Нет, — сказал, как отрезал: коротко, жестко и сурово. — Если только ради этих слов приехал, давай лучше разъедемся.
— Я нашел Лечу.
— Где? — он резко повернулся в седле. — В Червленой? Как зовут казака и сколько он просит за мальчишку?
— Твой сын — во Внезапной. С твоим родственником Борзоевым, порученцем генерала Граббе.
— У меня нет родственников на русской службе!
— Он спас твоего Лечу.
— Да, слава Аллаху, у меня теперь есть сын. И поэтому у меня не должно быть никаких знакомых из тех, кто служит русским!
— Не горячись, Беслан. Если ты так беспокоишься за судьбу сына, может быть, стоит оставить его в генеральском доме? Его обучат грамоте, отдадут в учение, в конце концов он может стать офицером…
— Нет, друг, — вздохнул Беслан. — Мой сын пойдет по тропе своих предков, чтобы тропа эта никогда не кончалась…
Через полтора часа я привез ему сына. Надо было видеть их встречу, их суровую сдержанность, при
