застыв в той неподвижности, в какой застыла чужая безлюдная земля за маленьким оконцем.
Бесшумно вошел Сигурд в той же длинной, поцарапанной медвежьими когтями кольчуге и кольчужном наголовье, с мечом у бедра. Осторожно набросил на обвислые плечи старика подбитое мехом корзно. Рюрик не шевельнулся, Сигурд отступил в сторону, но не ушел. Ему очень хотелось рассказать об удачной охоте, но он не решался нарушить молчание.
— Плащ, в данном случае с подбивкой.
— Может быть, ты съешь печень, конунг? — тихо спросил он наконец. — На ночь я натру желчью твои суставы.
— Ты свалил медведя. — Рюрик не спрашивал, а делал вывод. — Я съем печень, когда ты будешь растирать мое тело. Так медведь скорее войдет в меня. Сними железо, от него веет холодом.
Сигурд подложил в очаг поленья и бесшумно вышел. И снова тишина, тяжкие сумерки и огромные пространства со всех сторон стиснули смятенную душу израненного варяга.
…Нет, Великий Один не оставит его только потому, что он уцелел в боях. Бог воинов сам прикрывал его своим невидимым щитом, сам наказал его старостью и болью во всех ранах и переломах. Сам оставил его наедине с вечными сумерками, чтобы он вспомнил все свои битвы, чтобы живым отчитался перед самим собой. И он должен воскресить свой путь, просеять сквозь воспоминания всю свою жизнь, ощутить заново восторг побед и горечь поражений. И тогда, очищенный, он войдет туда, где возле вечных костров пируют павшие в боях воины. Да, только так можно понять сон, который третий раз посетил его. И он правильно сделал, приказав сегодня наполнить кубок не славянским медом, не родным пивом, а священным напитком забвения. Он, конунг и князь Рюрик, обязан исполнить волю своего бога, ниспосланную ему в трехкратных сновидениях. Это будет непросто, но нет иного пути к кострам благословенной Вальхаллы…
Рюрик протянул руку, ощутив вдруг во рту давно забытый вкус горького напитка и опустил ее на прикрытые медвежьей полстью колени. Вспомнил и улыбнулся над тщеславием юности: он пил его молодым воином, мечтая стать конунгом, избранным за мудрость и отвагу. Но мудрость тогда еще не созрела, а отвага требовала доказательств. Как и все воины, он жевал сушеные мухоморы: это добавляло ему ярости, но он все же надевал кольчугу. Кольчугу снимали те, кто объявлял себя берсерком — медведем-воином: только им давался волшебный напиток. Они пили его перед битвой и бились обнаженными по пояс в первых рядах, не ощущая ни страха, ни боли. А после боя сутками отлеживались в шалашах, и тело их ломала нерастраченная ярость. Тогда они и впрямь становились похожими на медведей, и их рычание пугало воинов. В их честь пели у костров, им доставалась лучшая доля добычи, ими громко восхищались, но не любили и побаивались, потому что берсерк мог убить и своего, если в его отравленном мозгу ни с того ни с сего вспыхивала обида.
Юность слепнет от славы, но он мечтал о власти и не ослеп. Путь к власти лежал через славу, и он, едва приручив меч, объявил себя берсерком, положив кольчугу к ногам конунга.
— Ты молод, — сказал конунг.
— Я стану взрослым после первой битвы. Либо разожгу для тебя костер ожидания в стране воинов.
— Хочешь, чтобы в твою честь пели у костров? — усмехнулся конунг. — Что ж, я принимаю твою кольчугу. Скажи об этом Старому.
Конунг брал кольчуги берсерков, Старый давал волшебный напиток. Об этом знал каждый воин, но не каждый намеревался стать вождем. Они мечтали о славе и женщинах, надеясь уцелеть, и припрятывали добычу. А юный Рюрик, отдав долю конунгу, никогда не забывал о Старом, оставляя себе только надежды. Он был нищ, над ним смеялись, но его богатством была эта надежда.
Старый финн жил в просторном шалаше отдельно от воинов, никогда не греясь у их костров, не распевая их песен и не участвуя в пирах. Он собирал травы и коренья, варил зелье, лечил раненых и гадал по горящим листьям. Умел изгонять хворь и напускать порчу, и его боялись больше, чем самого конунга.
— Конунг принял мою кольчугу, Старый.
Это была единственная фраза, которую посвященный имел право сказать. Затем полагалось лишь отвечать на вопросы. Но Старый молчал, и Рюрик молчал, и так продолжалось долго.
— Берсерки никогда не становятся конунгами.
— О моих мыслях судить тебе, Старый.
Старый финн в упор смотрел на него. Остро, не мигая: Рюрик видел запавшие глаза сквозь космы длинных волос, которыми Старый всегда прикрывал лицо.
— Золото дает мне силы. Только золото. И чем больше его тяжесть, тем больше у меня сил.
Это не было вопросом, но требовало ответа. Рюрик понял, вынул меч и вонзил его в землю перед собой.
— Я принимаю твою клятву, и моя сила будет с тобой, если запомнил, от чего она зависит.
Рюрик молча положил руки на перекрестье меча. Его сила была в оружии.
— Ты веришь своему мечу?
— Он заменит мне кольчугу.
Из шалаша вышел молодой прислужник. Кроме этого пригожего юноши был еще безъязыкий горбун медвежьей силы и ярости. Рюрик слышал, что юноши менялись каждый год, но горбун не знал ни замены, ни износа. Старый финн подождал, пока прислужник, вымыв в ручье миски, не скроется в шалаше. Потом сказал, понизив голос:
— Волшебный напиток дарует отвагу, но крадет расстояния. Иногда кажется, что враг дальше, иногда, что он совсем рядом. Говорю не тебе, а роднику своей силы. Родники могут только журчать. Ты понял меня?
— Твой родник будет приносить тебе золото молча.
— Я принимаю и эту клятву. Волшебное питье пьют по очереди из одного кубка, который я заново наполняю до краев из священного сосуда. Не выказывай удивления, когда придет твоя очередь. Не сражайся славянским мечом: он длиннее и требует ясного сознания, а не бесстрашия берсерка.
Вскоре разведчики донесли о богатом торговом караване, который шел в озеро Нево.[1]Охрана была велика, предстояла битва, засаду выслали заранее, но берсеркам дали отдохнуть. В туманном сыром предрассветье их разбудили, долго вели низиной, и только боевой шлем конунга поблескивал впереди, в густом, как дым, тумане. А больше шлемов ни у кого не было. Ни шлемов, ни кольчуг, и даже мечи воины несли в руках. В тот день Рюрик стал берсерком, а ведь был ненамного старше Сигурда. Ненамного…
Остановились на низком топком берегу. За камышами ждали узкие легкие лодки, гребцы уже сидели на веслах. Берсерки проходили друг за другом, и Старый финн перед последним шагом протягивал каждому кубок. Когда настала очередь Рюрика, он принял кубок: на дне был ровно глоток, но он пил долго, будто сосуд был наполнен до краев… Рюрик улыбнулся — всегда лучше побеждать хитростью, а ту хитрость так никто и не разгадал. Он был берсерком, он много битв провел в одних кожаных штанах, но зелье не туманило мозг, а отвагу он черпал в себе, а не в кубке. Он стал не только конунгом дружины, но и князем славян и сегодня имел право выпить столько, сколько было нужно, чтобы вернуться в лучшие годы. Впереди его уже ничего не ожидало: все было в прошлом. Только в прошлом… Он протянул руку, но опять не успел взять кубок. Издалека донесся тяжкий звон: охрана била мечами в щиты, оповещая о нежданных гостях. Потом залаяли собаки, и в избу вошел Сигурд.
— Послы Великого Новгорода, конунг.
— Убери кубок, зажги светильники.
Он не сменил домашнее корзно на парадное, не сбросил с ноющих колен меховую полсть и решил не вставать навстречу послам. Личная сила уходила из старого тела, рука уже ощущала тяжесть кубка, но Один вселил в него великий дух варяжских конунгов, и послы должны были увидеть и почувствовать мощь этого духа.
— Зови послов, Сигурд.
Послов было трое. Рослый боярин в богатой шубе, второй, пониже, в кольчуге, но без меча, и отрок с чем-то длинным, завернутым в старую рогожу. Все трое отбили поясные поклоны, коснувшись пола
