— И все-таки Клест убил его, — угрюмо сказал Дитмар. — Это правда, старик, готов поклясться.
— Поверит ли конунг в твою клятву? Не оказать помощи товарищу в бою — самое тяжкое преступление, которое только может совершить варяг. За это полагается смерть, и Рюрик прикажет поднять тебя на мечи вместо награды. Так что тебе уже не нужна голова палача, тебе хорошо бы сохранить свою.
— Он мне поверит. Поверит!.. — закричал Дитмар. — Кто ты такой, чтобы угрожать мне гневом моего конунга?
— Я — палач, — медленно и как-то очень весомо произнес славянин. — Палачу верят даже конунги: его слово — секира. Жди здесь, я сейчас принесу твой меч.
Сказав это, славянин поднял суму с головой Клеста к неторопливо направился к кустам, равнодушно повернувшись широкой спиной к Дитмару. Секунду помедлив, варяг выхватил нож из-за голенища, в два прыжка настиг славянина, уже занеся оружие. Славянин резко обернулся, ударил Дитмара в лицо тяжелой мокрой сумой и тут же вонзил в его сердце собственный отточенный нож.
Глава восьмая
Утром посланец известил Хальварда, что воевода Перемысл, только что вернувшийся из Смоленска, желает прибыть к нему для важного разговора. Желание это было несколько неожиданным в устах молчаливого славянина, всегда подчеркнуто державшегося на расстоянии от забот Хальварда, что придавало просьбе о свидании особый вес. Хальвард продумал предстоящую беседу, решил, что она непременно коснется Сигурда, как прямого помощника Перемысла, и считал, что полностью подготовился к встрече. Сигурд мог счесть для себя оскорбительным способ, при помощи которого его побратали с Урменем, пожаловаться послу, и Перемысл, со свойственным ему прямодушием, вероятнее всего, шел требовать объяснений.
Вопрос был достаточно щепетильным, здесь нужны были осторожность и выжидательный подход. Хальвард понял это. Пришел Перемысл, и они, обменявшись должными приветствиями, уселись для беседы. Однако на все его расспросы о Смоленском посольстве воевода отвечал кратко и только то, что было известно решительно всем. И все же наблюдательный Хальвард быстро приметил особую тревогу, которую, впрочем, Перемысл и не пытался скрывать, и решил зайти с другой стороны.
— Я слышал, что Сигурду пришлось кого-то убить, выручая Урменя из беды, воевода Перемысл?
— Двоих, — кратко ответствовал, воевода, показав два пальца для большей убедительности.
— Двоих с искалеченной десницей? — Хальвард не смог скрыть удивления, подумав, что его соглядатаи явно недооценили боевую хватку юного варяга.
— У него был добрый знахарь, — произнес Перемысл и, помолчав, неожиданно решил развить эту тему. — Женские руки творят чудеса, боярин.
— Да, — согласился Хальвард, лихорадочно соображая, зачем же все-таки пожаловал воевода.
— Вот это-то меня и тревожит, боярин, — озабоченно вздохнул Перемысл. — Князь Воислав послал в дар конунгу Олегу именно такие руки.
— Девицу?
— Да.
— Славянку?
— Германку. Говорит, что не помнит, откуда родом. Зовут ее Инегельдой.
— Ты говорил о ней конунгу?
— Я говорю о ней тебе.
— Тогда очень прошу доставить ее ко мне для беседы, воевода.
— В сенях ждет, — произнес Перемысл, вставая. — Я пошел, дело сделано. Жди, боярин, сейчас приведут.
Откланялся и вышел, и почти тотчас же ввели Инегельду, с головой укрытую, легким покрывалом. Сопровождавшие ее сразу удалились, без всяких слов оставив девушку у порога. Хальвард делал вид, что по горло занят, рассматривая первый попавшийся свиток и бросая поверх него короткие взгляды. Девушка стояла там, где ее оставили, не шевелясь и, кажется, не, дыша. «Раба? — подумал боярин. — Если нет, то тебя неплохо подготовили ее изображать».
— Сними покрывало.
Инегельда перебросила покрывало за голову, на плечи, и в покоях как будто стало светлее от теплой волны ее золотых волос. Этого Хальвард не ожидал и, опустив свиток, теперь разглядывал ее уже в упор. Она продолжала стоять совершенно неподвижно, ни разу не подняв на него глаз.
— Имя?
— Инегельда.
— Я спрашиваю о полном имени. Твоем и твоего рода.
— Рабыни не имеют рода, господин.
«Если ты и вправду рабыня, то готовили тебя в наложницы», — продолжал размышлять Хальвард. И спросил:
— Откуда ты?
— Из земли пруссов. Отдали в рабство за долги отца. Вот и все, что я о себе знаю.
— Имя твоего хозяина?
— Последнего звали Эвальд.
«Эвальд — „законный господин“, — перевел с древнегерманского Хальвард. — Может и не быть личным именем».
И спросил:
— А первого? Второго, пятого? Назови всех.
— Было только двое. Первого не знаю, была слишком мала. У Эвальда прожила десять лет.
— Тебя учили?
— Танцам, пению, языкам, хорошему обхождению.
— Какие языки знаешь, кроме древнегерманского?
— Славянский. Няня была славянкой. Ее имя — Смирена.
— Эвальд продал тебя купцам?
— Нет, господин. Его усадьбу захватили балтийские даны. Была битва. Многих убили, а меня не тронули и вскоре продали двинским купцам.
— Оставив девственницей?
— Я невинна, господин, — тихо сказала Инегельда. — Невинность стоит во много раз дороже.
— И это подсчитали датские викинги? — усмехнулся Хальвард. — Ложь труднее правды: ее приходится запоминать.
Он сказал наугад, но по тому, как чуть дрогнули длинные ресницы, понял, что попал в цель. Размышляя, походил по комнате. Инегельда по-прежнему стояла не шевелясь, скромно потупив глаза.
— Сядь.
Она послушно села на край скамьи, положив руки на плотно сжатые колени. Хальвард оценил положение рук, посадку и в особенности прямую спину девушки: в этом проглядывала порода, этому невозможно было обучить. Не только сама Инегельда — все ее бабки и прабабки сидели именно так, как сидела она, не сутулясь и не напрягаясь.
— Ты знала, что тебя отдадут князю Воиславу?
— Нет, господин. Меня просто ввели в его покои.
— И он не воспользовался твоей невинностью?
— Нет, господин. Я…
Инегельда неожиданно замолчала. Хальвард подождал, но молчание затягивалось, и он спросил:
— Ты что-то хотела сказать?
