шепотки в женской половине были обычным явлением. Знала и сторонилась, поскольку девичество и положение диктовали ей ничего не знать и никогда не сближаться. Они спокойно сосуществовали на разных ветвях властного дерева русов, надежно укрытые листвой своего окружения, знакомства и связей, но корень, питающий их жизни смыслом, был единым: любовь и преданность конунгу. И поэтому, узнав от прислужницы, что ее хочет видеть Альвена, Неждана не столько удивилась, сколько встревожилась.
— Прости, госпожа, что беспокою тебя, — приветствовала Альвена, склонившись в поклоне.
— Не называй меня госпожой, Альвена. Мы равно приближены к конунгу, хотя и разными желаниями.
— Но, госпожа…
— Я сказала. Что привело тебя ко мне? Дурные вести?
— Нет, Неждана. Необходимость в твоей помощи и защите.
— Тебе кто-нибудь угрожает?
— Защита и твое покровительство нужны не мне. Альвена выразительно замолчала, и Неждана, спохватившись, молча указала ей на кресло. Спросила, когда они сели друг против друга. Как на переговорах.
— Кто же нуждается в моей помощи?
Альвена помолчала, подыскивая слова. Неждана терпеливо ждала.
— Смоленский князь Воислав передал в дар конунгу Олегу юную деву из земли пруссов.
— Она пригожа?
— Дар стоит ее красоты. Хальвард поселил ее у меня, чтобы я ближе познакомилась с нею и… и по возможности проверила ее рассказы о себе самой.
— Значит, Хальвард был чем-то встревожен? Странно, он ничего не сказал мне, когда заходил прощаться перед отъездом.
— Подозрительность — основа его ремесла.
— И что же тебе удалось узнать?
— Ее рассказы правдивы, она невинна и чиста. Но…
И вновь Альвена замолчала. Она знала о Неждане многое, но впервые говорила с нею с глазу на глаз, сразу ощутив не только настороженность, но и странное неприятие, которое любимица конунга и не пыталась скрывать. Это осложняло беседу, превращая ее из разговора двух союзниц в разговор двух соперниц. Тем более что Неждана не торопилась прийти к ней на помощь.
— Кое-какие сведения, которые я получила от девицы — ее зовут Инегельдой, — требуют немедленной передачи Хальварду. А он уже выехал в стан конунга, и я вынуждена последовать за ним. Таково было его повеление.
— Странно, — холодно улыбнулась Неждана.
— Что? — растерянно спросила Альвена.
— Хальвард оставил тебе дар, который стоит собственной красоты, не позаботившись об охране сокровища.
— Он не собирался покидать Старую Русу.
— Но оставил тебе повеление немедленно сообщать ему все новое. Видимо, он просто стареет. Продолжай.
И опять Альвена помолчала. Беседу вела не она, а эта избалованная любовью конунга славянская девчонка, что было и непривычно, и неприятно, и молчала она в растерянности. Но собралась с духом и решительно изменила весь строй неприятной для нее беседы:
— Я пришла с нижайшей мольбой, Неждана. Приюти в своих покоях Инегельду, пока я не вернусь из стана конунга. Два моих стражника да женская челядь — плохая охрана для собственности конунга.
— Приведи эту собственность накануне отъезда. — Неждана встала, показав этим, что беседа окончена.
Альвена поспешно вскочила с кресла, низко поклонилась, молча пошла к дверям.
— Кстати, эта дареная девица владеет мечом? — неожиданно спросила Неждана.
— Н-не знаю, — растерялась Альвена. — Кажется, она что-то говорила, но…
— Я позанимаюсь с нею, — холодно улыбнулась Неждана. — С удовольствием.
И, кивнув, удалилась в собственные покои, не дожидаясь ухода Альвены.
Убийство городского палача вместе со стражником, служанкой-рабой и неизвестным наделало в Полоцке много шума, слухов и разговоров. Собственно, не само злодеяние — к убийствам торговый город давно привык, — а две необъяснимые странности, связанные с ним: исчезновение головы палача, умело отрубленной то ли секирой, то ли мечом, и труп недавно объявившегося в городе финского знахаря, которого многие считали немым, убитого подлым ударом в спину. Кто и, главное, за что мог расправиться с катом, особых толков не вызывало: палач заслужил собственную смерть собственным ремеслом. Но кто и зачем убил неизвестного финна, по всем признакам, тоже принимавшего участие в расправе с палачом, оставалось загадкой, которую конунг Рогхард поручил разгадать самому Орогосту. И опять переполнились пыточные клети, опять хватали людей по малейшему подозрению и вовсе без всяких подозрений, опять воплями и стонами запрудило подвалы и порубы. Посвирепствовав неделю, Орогост так ничего и не добился, вынужден был выпустить уцелевших, а затем лично доложить конунгу:
— Финны сводили счеты. С убитым в спину был еще один. Он исчез из города, а трупа его не обнаружено.
— Возможно, — поразмыслив, сказал Рогхард. — Возможно, только кому могла понадобиться голова Клеста, кроме князя Рюрика? Ты хотя бы задумался над этим, Орогост?
Орогост над этим не задумывался, поскольку больше привык исполнять повеления напрямую. Но в придворных играх поднаторел, а потому и ответил без запинки:
— Родовая месть, конунг. Палач до этого жестоко бичевал молодого финна и готовился отсечь голову еще одному.
— Следовательно, ты полагаешь, что ни варяги Рюрика, ни новгородцы, ни русы к убийству не причастны?
— Я уверен в этом, конунг.
— Пусть город живет спокойно.
В Полоцке воцарилось спокойствие, которое все жители восприняли с огромным облегчением. А проезжие торговые люди разных племен — в особенности: чрезвычайные обстоятельства всегда помеха торговле. И среди этих торговых людей один вздохнул с особенной радостью:
— Пронесло.
Это был сохранивший молодую статность купец, стриженный по-славянски в «кружок», имевший грамоту Смоленского торгового товарищества и кривичскую бороду клином, а не лопатой, как стригли свои бороды новгородские торговые гости. Он выгодно сменял бобровые шкуры и бобровую струю на полоцкий лен, который намеревался по договору доставить в Киев, и ожидал разрешения властей на присоединение к торговому каравану рогов, чтобы вместе с ними сплавиться на юг. Если бы его — даже с кривичской бородой и славянской прической — увидел памятливый на лица Рюрик, то он без особого напряжения узнал бы в купце одного из самых близких людей Олега — боярина и воеводу Годхарда, не раз сопровождавшего конунга русов в Господин Великий Новгород. Но Рюрик был далеко, в земли рогов не совался да и не думал сейчас ни о Полоцке, ни о сбежавшем от него палаче. Ему хватало иных забот.
Отдав Олегу золото и старшую дружину, Рюрик посчитал себя свободным от всех дел и уверенным если не в своем будущем, то в будущем собственного сына. Но долго в этих сладких грезах ему пребывать не пришлось: Перемысл в его городе придирчиво и строго отбирал добровольцев, которых, к сожалению, оказалось куда больше, чем на то рассчитывали и Рюрик, и Воята, а вчерашний смерд, чудом каким-то вырвавшийся в воеводы Ставко, учил их стрельбе из лука, тут же отбирая лучших себе. И Перемысл не препятствовал ему, а безропотно подчинялся выскочке с еще мальчишеским вихром на лбу. Рюрик терпеть не мог проявлений чужой воли и власти в своем присутствии, но — терпел, помня каждое слово берестяной грамотки Сигурда. К счастью, и Ставко, и Перемысл вскоре уехали поближе к Смоленску, но, когда через земли Господина Великого Новгорода пошли разноплеменные отряды по одному только зову нахального молодого конунга русов, он вдруг встревожился и послал гонца за Воятой.
