— Прежде чем принести роту жителям Великого Новгорода, я должен посоветоваться с богами и родом своим, ибо сейчас здесь присутствует только один из братьев моих, — его осенило вдруг, он был счастлив, что осенило, — Трувор Белоголовый. Он останется за меня творить справедливый суд и защищать город. Время неспокойное, наряд еще не восстановлен, вокруг бродят вооруженные отряды. Если вы согласны, я, избранный вами князь, оставляю за себя брата Трувора. Если нет — я увожу своих варягов.
Бояре сгрудились, о чем-то тихо заговорили… Впрочем, Рюрик не прислушивался: он поставил их в безвыходное положение — во всем Новгороде не оставалось сколько-нибудь серьезной силы, на которую Гостомысл мог бы положиться. Кроме варягов, увести которых угрожал Рюрик.
— Мы понимаем твою правоту, князь Рюрик, — ответил наконец посадник. — Мы будем подчиняться твоему наместнику и брату Трувору Белоголовому, если ты оставишь с ним своих варягов.
— Решено. Ступайте. Теперь они пятились перед ним, и ему было приятно. А как только за боярами закрылась дверь, Рюрик схватил Трувора за кольчугу, притянул к себе:
— Ты наведешь здесь порядок, Белоголовый. Новгород должен содрогнуться!
Объявив всем, что идет за родом своим, Рюрик направился совсем в другую сторону. Он отошел к Ладоге, где ждали Ротбар и Олег под малой охраной. Надо было залечить раны, срастить разорванное ударом Вадима запястье, отдохнуть и вновь приучить руку к мечу. Жил тихо и осторожно, Ротбар держал связь с Новгородом через верных людей, и Рюрик знал, сколь неистово свирепствует Трувор, наводя страх и порядок. И лишь одно огорчало: жену Вадима Храброго не удалось захватить даже на пышных похоронах мужа.
Раны затянуло скоро, и жила срослась скоро — в те годы все на нем заживало, как на волке. Но кисть пришлось разрабатывать, и он отправился в родные края поздней осенью, когда по утрам иней уже серебрил полегшие травы. Зачем поехал? Ведь не за родом своим — не было у него более рода: слишком хорошо знал он суровые обычаи предков. Нет, не ради рода поехал — ради удовлетворенной гордости. Это сейчас, когда ноют все кости, можно лишь усмехнуться по столь ничтожному поводу, но тогда… Много ли викингов добивались того, чего добился он, будь то норманны, даны или его соплеменники? Их можно перечесть по пальцам одной руки, о них слагались саги, им посвящали песни скальды у костров живых и павших воинов. И он, изгнанный, проклятый и заживо оплаканный похоронными воплями женщин бродяга, долгими бессонными ночами лелеял мечту, как пройдет по родному селению, как толпою будут бежать за ним мальчишки, униженно кланяться старики, а девушки устелят путь его душистой ячменной соломой. Как он будет торжественно принят в общественном доме, как все будут благоговейно молчать, слушая его рассказы, и поднимать кружки с пивом только тогда, когда он поднимет свою. Поэтому он поехал без охраны, только с гребцами и двумя лично преданными ему воинами. И море было спокойным, и он благополучно прибыл к родным берегам, но в селение все же пошел не прямым путем: было время подсечки берез, и он надеялся вначале найти брата.
Он не ошибся: голый по пояс, в одних потертых штанах, брат подсекал березняк. За зиму подсеченные березы высыхали, весной их следовало сжечь и сохой перепахать горелую землю под рожь или ячмень. Рюрик присел на подрубленный ствол, долго глядел на жилистую, мокрую от пота спину старшего брата и вдруг подумал, что его брат помнит все дни своей жизни, когда ел мясо. Все дни, как великие праздники.
Брат сразу увидел его, испугался и долго делал вид, что не замечает. Но когда потребовался отдых, когда он окончательно запыхался, махая топором, не замечать уже было невозможно. Он воткнул топор в ствол и обернулся:
— Зачем ты вернулся, викинг? Тебя не допустили до костров Вальхаллы и озябший дух твой мечется в темном царстве мертвых?
— Я живой. Можешь потрогать.
Брат не решился. Долго со страхом и грустью глядел на него, потом вздохнул;
— Тебя проклял отец и все мужчины, а мать расцарапала щеки, распустила волосы и рыдала вместе с женщинами. Мы давно похоронили тебя, викинг, и, следовательно, ты — мертв.
Рюрик неожиданно встал и пошел прямо на него. Брат испуганно отпрянул, но Рюрик, не обратив на него внимания, взял топор и начал подсекать березы. Плечи воина тренированнее плеч землепашца, рубка для него — привычное дело, а за день он, бывало, съедал столько мяса, сколько брат — за всю жизнь. Березки безмолвно рушились от его ударов, топор сверкал в лучах низкого осеннего солнца.
— Разве духи способны делать дела живых?
Брат промолчал. Он еще был в смущении. Рюрик прошел еще две полосы, спросил, не оглядываясь:
— Хочешь посеять ячмень?
— Рожь, — тихо сказал брат. — То поле, которое мы с тобой и отцом когда-то расчищали, истощилось за эти годы.
— Отец с матерью живы?
— Мать жива.
Наконец Рюрик воткнул топор и сел передохнуть. Брат осторожно, по шажочку, приблизился к нему.
— Устал?
— Устал, — ответил Рюрик, имея в виду не топор, а всю жизнь.
Брат понял его и вздохнул:
— Есть выморочный надел. Бери вдову в жены, она еще молода… — Тут он замолчал, с сомнением оглядев кольчугу Рюрика, отделанную серебром, его дорогое оружие, золотой пояс. — Конечно, тебе придется просить прощения у старейшин, но, может быть, они позволят тебе откупиться.
Рюрик расхохотался. Громко, зло. Над собой, поняв, что не будет торжественного приема, всеобщего благоговения и девушек с охапками соломы.
— Я разучился ласкать землю. А без ласки она не родит. Как женщина.
— Тебя отравила война. — Брат вздохнул. — Война и кровь. Соха надежнее меча, старики говорят правду.
— Я правитель Великого Новгорода, брат.
— Ты взял его мечом?
— Я захватил его хитростью.
Брат сокрушенно покачал головой. Долго разглядывал корявые ступни, утоптанные тяжким трудом.
— Хитрость острее меча, но то и другое притупляется.
— То и другое надо оттачивать.
— Значит, ты приехал таким нарядным, чтобы сманить юношей в свою ватагу?
— Я много лет не был дома. Я не знаю, сколько голодных зим прошло без меня.
— Великий Тор не допустил голода.
— У нас разные боги, брат, — усмехнулся Рюрик. — У меня — Великий Один, требующий крови и отваги, у тебя — Великий Тор, требующий труда и пота. А ведь мы выросли из одного детства.
— Из детства уходят разными дорогами. И из тех юношей, которых тебе удастся сманить, ни один не станет правителем даже захудалой деревеньки, пока ты жив. Не сей соблазн в селении, Рюрик, тебя забросают камнями. И первый камень брошу я.
Рюрик уехал, несолоно хлебавши, но не мог вернуться в Новгород. Он согласился на условие Гостомысла править с родом своим только потому, что это обеспечивало наследственность власти. Трувор предан и исполнителен: он утвердит порядок, вырезав сторонников Вадима Храброго и прочих непокорных, но этого мало для будущего спокойствия. Нужен кто-то с мощной дружиной, и такой есть. Есть побратим, с которым он в залог вечного союза обменялся сыновьями. Конунг северных русов Ольбард, прозванный Синеусом. И вместо Новгорода Рюрик направился в Старую Русу — зимовье Синеуса и его дружины.
Синеус встретил его с подобающими почестями. Был трехдневный пир, бои воинов, подарки, и по обе стороны конунга русов сидели Рюрик и Бьерн. Юноша окреп, уже участвовал в боях, и Синеус —
