партизанского отряда. Теплым словом вспомнил я заботливую, отважную дочь солтыса Эмилию. Поляком был один из повстанцев отряда Иллариона Молчанова войт местечка Германовичи Иосиф Донейко. К польским коммунистам принадлежал и мой храбрый товарищ по литовским делам 1920 года Метлицкий, который сумел вырваться из лап контрразведки, добраться до Каунаса и получить отправленное нами в бочках со смолой оружие. Правда, это был его партийный псевдоним, настоящей фамилии я так и не узнал. Но он отдавал все свои силы делу пролетарской революции.
Кстати, и краском Богуцкий стал активным участником подготовки вооруженного восстания в Литве, входил в штаб восстания, вместе с другими его членами проделал огромную работу.
Адам Семенович выслушал мой рассказ сосредоточенно, а когда я подошел к истории помещичьей дочери Оксаны, которая весьма своевременно предупредила меня об аресте, Славинский перебил:
— Вот, Станислав! Вот какой переворот в умах даже представителей привилегированных классов совершает рабоче-крестьянская революция. Только подумать! Дочь полковника, изнеженная панночка — член подпольной коммунистической организации! Это очень, очень здорово, Станислав!
Я сказал, что в партизанском движении тех лет участвовало немало польских отрядов, назвал подпольную группу в Радошковичах, которую возглавлял Виктор Залесский. На ее счету было много хороших дел. В частности, ее бойцы участвовали вместе с моими в захвате начальника радошковичского карательного подразделения поручика Кухарского.
О хорунжем польской армии Мухе-Михальском мне и не понадобилось распространяться. Адам Семенович отлично знал все как о самом бывшем офицере, так и о нашей с Орловским тактической уловке по использованию фамилии Мухи в целях дезориентации противника. Только секретного документа польской охранки тогда еще не было в наших руках — о назначении крупной премии за поимку неуловимого партизана…
В подтверждение мысли Славинского о влиянии пролетарской революции на отдельных представителей правящих классов и интеллигенцию я привел пример литовского католического священника, «красного попа» Дорошевича, отрекшегося от сана, занявшегося антирелигиозной пропагандой и подпольной работой, а также интереснейший случай с польским ксендзом Долгиновского прихода Вилейского уезда.
Наша первая встреча произошла в 1922 году, когда мои партизаны остановили на шоссе междугородный автобус, в котором ехали купцы, офицеры и ксендз. Последовала команда:
— Сдать оружие, деньги и ценности! Сопротивление бессмысленно!
Побледневшие пленники выполнили приказание. Один только служитель культа заупрямился:
— Проше пана, не забирайте мои деньги. Мне надо добраться аж до Варшавы…
Филипп Яблонский тогда пошутил:
— Святой отец, зачем вам кошелек! В первом же местечке вы отслужите молебен или прочитаете проникновенную проповедь, и верующие соберут вам столько, что хватит доехать до Парижа, не то что до Варшавы.
Мы все посмеялись и не стали забирать у ксендза деньги. Захваченный автобус был нами отпущен со всеми пассажирами, из которых мы никого не тронули. Однако польская контрразведка решила использовать этот факт для очернения повстанческого движения в Западной Белоруссии. Внимание охранки привлекла фигура долгиновского ксендза. Зная, как население верит католическим священникам, контрразведчики решили взять у него расширенные показания о «зверствах бандитов» и потом опубликовать их.
Но его ответы вызвали у ищеек Пилсудского удивление и негодовние. Долгиновский ксендз им сказал:
— Ясновельможные паны, те, кого вы называете бандитами, вовсе не являются ими. Разве разбойники с большой дороги так себя ведут? Они вежливы, дисциплинированны, организованны. Ни один волос не упал с нашей головы. Никого не оскорбили, не ударили, не убили. Средства, отбираемые ими у богатых, они передают бедным. Нет, они далеко не бандиты! Это, несомненно, организация военная ли, политическая ли, — я не знаю. Они хорошо одеты, хорошо вооружены, тщательно побриты. Их возраст 20– 25 лет, и ничто не говорит, будто это испорченные люди, уголовный элемент. У меня осталось самое благоприятное впечатление от встречи с ними!
Сколько ни бились над ним, он показаний своих не изменил, и контрразведка осталась ни с чем. А долгиновский ксендз не ограничился устными высказываниями и опубликовал свое мнение о партизанах в периодическом издании «Виленский курьер». Тогдашняя Польша кичилась хилыми ростками буржуазной демократии, и подобный парадокс был вполне в духе времени.
Поступок ксендза благодаря «Виленскому курьеру» стал известен в подполье. Я навел справки о долгиновском священнослужителе и узнал, что в 1920 году, когда Вилейский уезд был занят советскими войсками, особый отдел 16-й армии, не разобравшись, арестовал ксендза по подозрению в сотрудничестве с вражеской разведкой. На его защиту выступило все население прихода, заявив, что ксендз с белополяками не сотрудничал, что он «наш человек, защищал нас от произвола помещиков». Священника выпустили.
Я рассказал Адаму Славинскому лишь первую половину истории о долгиновском ксендзе. Вторую половину он, к сожалению, уже не мог услышать.
Грянула вторая мировая война. С 1939 года Польша была оккупирована немецко-фашистскими захватчиками. Ксендз продолжал служить в костеле, каждый раз приходя в него пешком за полтора километра. Кто-то из верующих посоветовал ему приобрести ослика для поездок из дома на службу и обратно.
— Да где же нынче осла достанешь? — громогласно ответил ксендз. — Всех ослов немцы старостами назначили!
Эта реплика не прошла ему даром. Вскоре оккупанты схватили священнослужителя, и он только чудом да с помощью прихожан спасся от лагеря смерти.
В 1957 году, объезжая места былых сражений, я попал в Долгиновский приход. Спрашиваю, где найти ксендза.
— Вам нужен ксендз-коммунист? — уточняют жители.
— Какой же он коммунист, — говорю. — Служитель культа!
— Партбилета, положим, у него нет, — отвечают мне, — а по всем признакам он коммунист. Хороший человек.
Мне было приятно услышать такие слова о старом знакомце. Разыскал его, напомнил о себе.
— Как же, как же! Узнаю! — сказал он. — Смотри-ка, живой. И золотая звездочка на мундире, и погоны полковничьи. Поздравляю, ясновельможный пан!
Оказалось, ксендз дослуживал в приходе последние дни. Был он уже весьма дряхл и готовился уйти на покой.
— Умереть хочу на родине, в Польше, — поделился он со мной. — Перед тем заеду в Ватикан, добьюсь аудиенции у папы и выложу ему все, что накопилось за десятилетия службы в католической церкви. Хочу, чтобы папа знал правду о коммунистах. Они несут народу правду, свет и счастье.
Слова старика растрогали меня. Надо же, что жизнь делает с людьми!
До лучших времен…
Блокада партизанских лесов. — Воевода подает в отставку. — Репрессии. — Мы еще вернемся!
Все 20 лет оккупации не утихало всенародное сопротивление польским помещикам и капиталистам. Я участвовал в нем с 1920 по 1925 год и все это время восхищался стойкостью, мужеством, героизмом патриотов, поднявшихся на священную борьбу за свои права, за справедливость.
После Столбцовской операции, которая была крупнейшей на протяжении всех лет партизанской
