— А москвич среди нас один, — стал рассуждать Орловский, — Станислав. Следовательно, посылаем его на разведку, а затем все едем в столицу.
Мне оставалось только дать согласие. Поехал в Москву, навел справки об учебных заведениях и остановил выбор на комвузе Запада. Вызвал из Минска ребят, и все четверо мы поступили на подготовительный курс. И тут же выяснились такие обстоятельства, по которым мне пришлось от учебы отказаться. Стипендия нам полагалась по 18 рублей на брата. Дело в том, что прожить на эти деньги, если нет ни родственников, ни заработка, было трудно. У меня к тому времени в Советской России не осталось ни родных, ни близких. Родители и сестра с мужем жили в Прибалтике. Я мог полагаться только на самого себя. Такое же положение было и у моих троих друзей, а учиться им очень хотелось. И я решил поступить на работу, с тем чтобы на первых порах оказать им некоторую материальную поддержку.
ЦК партии направил меня в Резинотрест на должность начальника хозяйственного отдела с окладом 125 рублей в месяц. Но мои товарищи настаивали на том, чтобы я не бросал мысли об учебе и поступил на вечерний рабфак имени Покровского. Я так и сделал. Совмещать два занятия непросто, но трудности меня не пугали. Законы товарищества я всегда ставил выше личного благополучия.
Оказавшись снова в Москве, я не преминул навестить бывшего своего домохозяина Романа Петровича Романова. Он был искренне рад встрече, подолгу слушал мои рассказы о боях на фронте и о приключениях в тылу врага, восхищался подвигами отважных патриотов.
— Правильно вы тогда с Максимом поступили, — сказал Романов, — что пошли в Красную Армию. Поняли, где правда, хоть и молодые были оба.
Несколько лет я ничего не знал о Борташуке и терялся в догадках, где он и что с ним. Но в 1925 году встретил его в Москве живого, здорового, одетого в военную форму.
— Все еще служишь, Максимка?
— Учусь в Высшей пограншколе!
Оказывается, после того как мы расстались с ним на фронте, когда я уехал на военно-политические курсы, Максим стал работать в армейских особых отделах, полюбил профессию чекиста и решил посвятить ей жизнь.
На исходе 20-х годов судьба опять разметала нас в разные стороны, и с тех пор я так и не нашел своего друга рабочей и военной юности.
Учиться на рабфаке мне довелось всего два года. Затем я опять был призван в ряды Красной Армии, продолжал образование в военном училище и в конце 1929 года вернулся в Белоруссию. Несколько лет прослужил в республике, с которой давно и крепко связал свою судьбу. Затем снова Москва. К тому времени я стал семейным человеком, растил двух сыновей, которых с женой Анной Сидоровной мы назвали в честь знаменитых революционеров Феликсом и Маратом.
Довелось мне вспомнить юные годы, проведенные на стройках, и поработать начальником участка на сооружении канала Москва — Волга. Здесь мне очень пригодился прежний опыт, особенно выручало знание железобетонного производства. Коллектив участка, которым я руководил, часто выходил на первое место в соревновании. За высокие показатели в работе всем нам давали большие денежные премии. Моя мирная биография складывалась интересно, разнообразно, работы было вдоволь, и всякий раз она увлекала, приносила огромное моральное удовлетворение.
Но на земном шаре было неспокойно. Утвердился фашизм в Италии и Германии. Муссолини вел захватническую войну в Абиссинии. Гитлер вынашивал планы мирового господства. Летом 1936 года вспыхнул фашистский мятеж в Испании. Крупную роль в нем играли германские и итальянские интервенты. Демократические силы всего мира выступили против посягательств генерала Франко и европейского фашизма на Испанскую республику и послали в помощь революционному народу тысячи добровольцев.
Разнообразную помощь оказывал республиканской Испании Советский Союз. Из портов Черного и Балтийского морей отправлялись в трудные, рискованные рейсы корабли с вооружением и боеприпасами, продовольствием и медикаментами. А в дальнейшем советские люди дали приют тысячам испанских детей, вывезенным из-под бомбежек и артиллерийского обстрела интервентов и мятежников. В Испанию выехало много советских добровольцев, чтобы с оружием в руках или в качестве военных советников оказать поддержку борющемуся народу. Будучи занят сугубо мирными делами на строительстве, я как-то особенно не задумывался над международными событиями. Но в 1937 году меня неожиданно спросили, поехал ли бы я в Испанию. Решение созрело мгновенно. Я только уточнил, в качестве кого.
— По своему профилю, — ответил товарищ.
— Что для этого надо сделать?
— Написать заявление и все.
И я стал готовиться в дальний путь. На это ушло несколько месяцев. Обложившись учебниками, изучал испанский язык, географию, историю, культуру страны.
Дождливым осенним вечером на Белорусском вокзале меня провожали жена, дети и несколько друзей. В кармане у меня лежал новенький дипломатический паспорт на имя Станислава Алексеевича Дубовского. Раздался третий звонок, я попрощался со всеми и вошел в вагон.
Поезд пересекал границу и проезжал польскую станцию Столбцы, памятную мне по лету 1924 года.
До границы ехал в купе один, временами читал, а больше смотрел в окно на знакомые белорусские леса и вспоминал прошлое. Особенно ярко оно встало передо мной, когда поезд остановился в Столбцах. Я окинул взглядом станцию, все до мелочей знакомо. Но выглядела она, разумеется, не так, как в памятную ночь: чистенькая, мирная, сонная, все здания наново покрашены, по перрону чинно прогуливаются пассажиры, жандармы, мелькают железнодорожные служащие. Никто мною не заинтересовался, и обошлось без происшествий, если не считать, что в купе появились еще два пассажира — русская женщина с мальчиком лет семи или восьми, необычайно развитым и общительным парнишкой.
Спутница моя оказалась женой советского дипломата, впервые ехала за границу, в Брюссель. Все ей было внове, и она нервничала, особенно когда ее неуемный Вова слишком громко задавал различного рода вопросы.
— Мама, а почему носильщики похожи на полицейских?
— А почему у полицейских такие квадратные фуражки?
Мать просто не успевала отвечать ему, и он вскоре стал обращаться ко мне.
— Дядя, а почему они все в серебре, как Деды Морозы?
— Это у них галуны, Вова. Такая форма у польских жандармов.
— Жандармы? — переспрашивал любознательный ребенок. — Так это же враги? И полицейские тоже!
— Ты замолчишь или нет! — восклицала мать.
Вова утихомиривался, однако ненадолго.
На станции Барановичи к нам вошел четвертый пассажир. Одет он был в длинную кавалерийскую шинель, сапоги со шпорами и военную конфедератку с кокардой в виде орла. Вежливо извинился за беспокойство и присел на краешек дивана. Его тут же атаковал Вова:
— Дяденька, вы польский жандарм?
Мать обмерла. Но пассажир ласково улыбнулся мальчику и на хорошем русском языке ответил:
— Нет, я не жандарм.
— Откуда же вы знаете наш язык? — последовал вопрос.
— Я много лет жил в России.
— А зачем уехали? Здесь вам лучше, да?
— Да. Если вы, мадам, не возражаете, я сниму шинель.
— Пожалуйста.
Новый пассажир снял шинель и предстал перед нами в длинной черной рясе.
— Ой, так вы же поп! — удивленно воскликнул Вова.
— Ты не ошибся, я действительно ксендз, как называют священников в Польше.
— А почему у вас шинель?
— Я военный священник. Полковый ксендз.
— Вот так штука! — сказал парнишка. — А в Красной Армии никаких попов нет.
