«Какая я подлая… А она, цветик мой, как благородна!
Я сделала ей больно, а она хочет посвятить меня в свои тайны», — укоряет себя Дарка.
Стефа приходит после обеда, на полчаса раньше условленного времени.
— Надевай пальто, и пойдем, — говорит она коротко. Это означает, что о тайных делах нельзя говорить там, где стены имеют уши.
На тротуаре Стефа переходит на левую сторону.
— У нас еще есть время, — говорит она, как будто Дарке все известно.
Только и всего. Дарка сбоку поглядывает на подругу. «Если бы не мой язык, если бы не мое глупое сердце, которое не умеет одно радоваться, Стефа не молчала бы теперь».
И опять это гнетущее молчание. В конце Геренгасе Стефа берет спутницу под руку. Но это уже не теплое, сердечное движение, к которому привыкла Дарка. Подруга просто хочет, чтобы Дарка была ближе к ней и ветер не разносил того, что Стефа скажет.
— Я хочу поговорить с тобой, но ты должна дать мне честное слово, что никому ни гу-гу…
— Честное слово!
Верно, Дарка слишком поспешно выразила свою готовность, потому что Сидор недоверчиво посмотрела на нее.
— Поклянись жизнью и здоровьем твоей мамы, Дарка!
Мамы? Дарка в страхе посмотрела на Стефу: разве может быть на свете такая тайна, чтобы надо было клясться маминой жизнью? А если, не ровен час, в беспамятстве вырвется какое-нибудь неосторожное слово, и тогда мама… Нет! Нет! Она поклянется чем угодно, только не маминой жизнью.
— Даю тебе честное слово… Ты не веришь мне?
Теперь уже Стефа верит. Голос у Дарки такой, что ей нельзя не поверить.
— Я много не буду тебе рассказывать. Ты сама видишь, к чему все идет в нашей гимназии… Видишь, — Стефа совсем позабыла, что Дарка только первый год в гимназии, — как с каждым новым учебным годом мы теряем все больше и больше прав. Еще в прошлом году у нас табель был на двух языках и румынский считался лишь предметом…
В этом году табель только на румынском языке, и даже на уроке гимнастики уже румынская команда. А история? Нам обещали, что на румынском языке мы будем изучать только историю Румынии, а что сделали? Созвали съезд историков — и вот результат… Теперь мы «для нашей же пользы» будем изучать на румынском языке и всемирную историю. Видишь, как хитро они поступают? Тебя грабят до рубашки, а тебе должно казаться, что это для твоей же пользы… и многим таким идиоткам, как Лидка Дутка, так и кажется. На следующий год, вот увидишь, уже открыто во всех классах будут изучать историю только на румынском языке. Через два-три года дело дойдет до того, что в украинской гимназии уничтожат украинский язык как предмет… Будем учить французский, немецкий, латинский, только не родной язык… Вот к чему идет! Ты понимаешь, что я тебе говорю?
Стефа напрасно горячится. Дарка все понимает. Мало того — она чувствует все так же, как подруга.
— Но не подумай, что дело только в румынском языке! О, нет! Здесь политика дальнего прицела. Они хотят вообще уничтожить нас как нацию на территории Романии маре. Да! Не бойся, не так уж они глупы, чтобы не понять — на насилие можно ответить насилием, и потому они… прибегают Ко всяким окольным способам. Начинают «научно» доказывать, что украинцев никогда не было на Северной Буковине, а мы — «рутенизованные» румыны… Но не могут же они вообще объявить несуществующими сорок миллионов украинцев? И что ж им остается? Свое превозносят до одурения, а украинскую культуру высмеивают… историю перекручивают… А что ты им сделаешь? Слыхала, что городил Мигалаке на предпоследнем уроке? «Русские князья часто были вассалами румынских бояр…» Ну скажи: можно спокойно переносить ложь, наглую, высосанную из пальца ложь?
Дарка тоже думает, что нельзя, но как быть? Что делать? Об этом именно и хочет говорить с ней Стефа.
— Поэтому среди учащихся возник кружок самообразования… Там мы читаем запрещенные политические поэмы Шевченко, Лесю Украинку — тех, о ком даже не упоминается в нашей гимназии… революционные стихотворения Ивана Франко… Ты слышала такие стихи, как «Вечный революционер?» А о русском писателе Чернышевском слышала? Ты хотела бы присоединиться к нам?
Дарку пугает эта конспирация, но одновременно она чувствует, что ее больше привлекает сама таинственная и небезопасная обстановка, чем произведения великих поэтов.
— А что нам будет, если раскроют? — Она говорит «нам», хотя еще не чувствует никакой связи с «теми».
Стефа крепче прижимает ее руку к себе.
— Уже испугалась?
— Нет, я просто хочу знать…
Она не может сознаться Стефе, что рада бы услышать, что за участие в таких нелегальных собраниях грозит виселица. Если рисковать, то уж по-настоящему!
— Выгонят нас всех из гимназии на все четыре стороны…
— И больше ничего?
— И закроют гимназию. Тебе мало?
— Ты, наверно, думаешь, что я расспрашиваю от страха? — вызывающе говорит Дарка.
Стефа успокаивает ее движением руки:
— Я никогда не считала тебя трусихой! А вот сумеешь ли ты держать язык за зубами?
— Если ты сомневаешься, — уже обиженно говорит Дарка, — зачем же вообще начинать со мной этот разговор?..
— Ничего, ничего… Пойдем скорее, а то опоздаем. Мы собираемся у Ореховских…
Дарка проглатывает весть с такой жадностью, словно всю жизнь ждала ее. Ее богатое воображение вспыхивает от этого огонька и уже рисует таинственную комнату или каморку где-то над квартирой Ореховских… Таинственного, неуловимого, как дух, Наталкиного брата, достающего им эти запрещенные книги, необычные, даже более значительные, чем Евангелие, значительнее всех остальных. Штабеля, горы книжек…
И как же она разочарована, когда Стефа ведет ее мимо соседских окон на крыльцо самого обыкновенного дома, открывает дверь в обычную жилую комнату и Дарка видит там только знакомых — Иванчука, Цыганюка, Косована из восьмого, Федоровича из шестого. Одни знакомые. Все знакомые, кроме двух мальчиков.
— У нас еще одна новенькая, — говорит Наталка.
Этого достаточно. Никто не удивляется, не радуется.
Никто не подходит к Дарке, не здоровается.
«Теперь, наверно, откроют этот шкаф и начнут вынимать из него», — думает Дарка, пытаясь спасти хоть остатки своей романтической мечты. Но ничего похожего на истории «Тысяча и одной ночи» не происходит.
Поражает ее лишь то, что все молчат, словно орден молчальников.
Дарке становится не по себе. Наконец Цыганюк встает, и от этого обычного движения все происходящее приобретает необычную важность. Исчезают знакомые. Дарке только казалось, что всех этих людей с масками на лице она когда-то видела. Они все словно связаны друг с другом таинственной клятвой. Цыганюк протирает очки и заявляет, что сегодня (с каких пор они собираются?) он будет рассказывать о роли Хмельницкого в истории украинского народа.
«Это же урок истории!» — возвращает себя к действительности Дарка.
Но разве кто-нибудь когда-нибудь так преподавал историю? Цыганюк говорит о великом, дальновидном политическом разуме Хмельницкого, о его таланте полководца и мастерстве дипломата, говорит так, словно гетман — наш современник. Впрочем, весь доклад Цыганюка построен на параллелях между прошлым и современностью. Голос его становится все тише, все выразительнее. Даже странно.
Вдруг Цыганюк перескакивает к столкновению Ореховской с Мигалаке.
«Подождите! Параллели параллелями, но какое отношение имеют Наталка и Мигалаке к Хмельницкому?»
