Какая радость, что ни у кого не пропадет учебный год, если Орест Цыганюк в тюрьме? К лицу ли порядочным людям радоваться успеху, если этот успех добыт ценою свободы — больше — ценою жизни друга?
Орест в глазах Дарки стал величиной, ни с чем не сравнимой. Легко можно себе представить, какими методами добивалась у него сигуранца, чтобы он выдал сообщников. А Цыганюк — орел, никого не выдал, никого не потянул за собой!
Стоило только Оресту повторить «им» свои беседы с Даркой, и ей не поздоровилось бы. Разве мужественное поведение товарища, который терпит пытки, чтобы не выдать других, не обязывает тех, кто остался на свободе, продолжать борьбу?
О, еще как обязывает! А тем временем как быстро, как позорно быстро все забыли Цыганюка и перешли к будничным делам!
Вполне можно понять Лидку: узнав об аресте Цыганюка, она в тот же день пела и делала маникюр. Но другие? Другие в этом отношении мало чем отличались от Дутки. Касается это, к сожалению, и самой Наталки Ореховской. «А может, — думает Дарка, — я ошибаюсь?»
На последней вечеринке в доме Ореховских Дарка заподозрила, что Наталка питает особые чувства к Оресту. Она восприняла это как приятное открытие, радуясь тому, что и у подруги оказалось нормальное девичье сердце. А теперь такое болезненное разочарование! По Ореховской абсолютно не видно, что она переживает арест Цыганюка. Наталка, как всегда, занята уроками, больше молчит и даже наедине с Даркой не вспоминает о Цыганюке.
Как же быть ей, Дарке? Выходит, эти ее высокоидейные товарищи — просто бездушная толпа, во имя которой не стоит идти на жертвы, как это сделал Орест, как в свое время готова была поступить и она, Дарка. Выходит, только Дарка Попович страдает за Ореста?
Вздор! Она уже не доверяет собственным мыслям!
Но однажды, когда Наталка была в особенно хорошем настроении и даже начала рассказывать анекдоты, Дарка не выдержала, пододвинулась к подруге и зашипела ей на ухо:
— Веселись, веселись… Если тебе так легко…
Наталка равнодушно взглянула на Дарку и продолжала свое. Только когда кончились уроки, Ореховская постаралась выйти из класса вместе с Даркой.
— Ты чего ходишь как в воду опущенная?
Дарка впилась в подругу серыми строгими глазами, которые и не думали покоряться. Прошли те времена, когда она, Дарка, молча, без единого слова, выполняла всё, что ей приказывала Наталка, — ведь она слепо верила ей.
— А с чего мне веселиться? — спросила с вызовом. — У меня не такая короткая память, как у некоторых. Я не забыла, что среди нас был еще кто-то, которого теперь нет. И я, прости, не могу развлекаться анекдотами!..
Все могла ожидать Дарка в ответ, только не улыбки. И совсем не ехидной, а доброй, чуть ли не сестринской. Наталка просияла от слов Дарки. Но скоро свет на ее лице погас, и она сказала обеспокоенно:
— Ты совсем не изменилась, осталась такой же наивной, какой приехала из Веренчанки!
Дарка почувствовала, как на лице у нее от удивления напряглись мускулы.
Ореховская продолжала:
— Неужели тебе никогда не казалось подозрительным, что нас всех без разбора снова приняли в гимназию? Неужели ты так наивна, что поверила, будто дирекция ищет с нами примирения? Неужели, — ее вопросы становились все настойчивее, — именно ты, получившая наглядный урок их «искренности» на примере с твоим отцом, не подумала, что их «милость» — это очередная напасть? Дарка, ни на минуту не забывай, что за нами следят, наблюдают за каждым нашим шагом. Вероятно, и тебе не помешало бы держаться в классе немного веселей.
— Погоди, Наталка. До сих пор, ты сама знаешь, я больше молчала и слушалась, потому что верила вам… тебе верила безгранично. А теперь для моей веры в вас надо…
— Что тебе надо знать?
— Хочу знать, почему я должна быть клоуном, если я и так не делаю ничего антигосударственного. Мы даже перестали собираться!
— Тсс! Даже за выражением твоего лица следят…
— Зачем?
— Затем!
— Но кто? Кто, Наталка?
— А Мигалаке? А Мирчук? Ты уверена, что они не завели доносчиков среди учащихся? Понимаешь?
Это «понимаешь» сразу напомнило Дарке Ореста Цыганюка.
Что он делает, о чем думает в эту минуту?
Наталка часто останавливалась у витрин то галантерейного магазина, то продовольственного, где были выставлены вкусные вещи, и громко делилась с подругой впечатлениями о товарах за стеклом. Если кто и следил за подругами, то принял бы их за легкомысленных барышень, занятых лишь модами да лакомствами.
Когда же поблизости никого не было, Наталка продолжала:
— Если бы даже за нами не следили, если б обстоятельства не заставляли нас казаться веселыми, все равно нам не к лицу жалеть Ореста. Чувство жалости никогда не приносит чести ни тому, кто сочувствует, ни тому, кому сочувствуют. Излишняя доза жалости в подпольной работе может оказаться пагубной. Надо, Дарка, закалять волю. Надо учитывать, что враг, изучив твой характер, может сыграть на мягких струнах твоей души. Тот, кого надо уничтожить, прикинется жалким, несчастным, и ты пожалеешь его. Пощадишь, а он, вырвавшись на волю, отблагодарит тебя, стерев с лица земли с еще большим остервенением, чем сделал бы это раньше. Потому что теперь, кроме ненависти, он будет испытывать к тебе еще и презрение за твою глупость. Нам надо воспитывать себя так, чтобы быть готовыми ко всему. То, что произошло с Орестом, могло произойти с каждым из нас. Возможно, это ожидает и тебя. А случись такая история, как с Орестом, с твоим отцом? Ты, верно, совсем раскисла бы, да? Нельзя так, Дарка, никак нельзя! Возьми себя в руки, закуси губы и не вешай голову!
Чудесной, чудесной силой обладает слово! Ну что необычайного, особенного сказала ей Наталка, а как ободрили, как поддержали физически, как укрепили морально Дарку ее слова!
Еще полчаса назад несчастная и опечаленная арестом Цыганюка, она теперь испытывала лишь гордость за него. Да, гордость за друга, который не приемлет сочувствия! Права, сто раз права Наталка! Не киснуть, не плакать, не скулить, а с гордо поднятой головой, с испепеляющим смехом глядеть в лицо врагу, даже если сердце разрывается в клочья!
Перед самыми летними каникулами от мамы пришло письмо с поздравлением по случаю Даркиного шестнадцатилетия. Девушка была довольна, что мама прислала письмо вместо открытки с голубками или незабудками. Это означало, что её считают взрослой. Да мама и писала об этом.
Писала красивым, ровным почерком о том, что теперь, когда Дарке пошел семнадцатый, она совсем уже взрослая. Ведь человек, доченька, взрослеет не только потому, что становится старше на год, но и от переживаний. А за последнее время наша Дарочка пережила немало. Но хорошо, что все закончилось благополучно. Говорят, все хорошо, что хорошо кончается. Когда Дарка приедет на каникулы, в награду за все пережитые неприятности они устроят вечеринку (они — это мама и Дарка!) и отпразднуют ее как перенесенный день рождения.
Дарка сразу возразила маме. Не хочу праздновать день рождения в этом году. Тот, кто должен быть главным гостем, возможно, совсем не придет. А если даже придет, то мысли его все равно будут далеко от меня и Веренчанки. Ты не сердись, мамочка, не называй меня неблагодарной, но я прошу — не надо никакой вечеринки!
Лидка, в последнее время обнаглевшая до предела, бесцеремонно заглянула в письмо.
— Что нового пишут тебе? — Она уткнулась носом в письмо, пробежала глазами по строчкам и из всего выловила лишь то, что могло ее заинтересовать, — вечеринка.
— Ох, Дарка, как жаль, что я не смогу побывать у тебя. Это, верно, так интересно! Я еще никогда не
