на зубах. Мы, затаив дыхание, уставились ему в рот.
— В-вкусно? — спросила Полинка.
Но он весело помотал головой, обвел нас взглядом — вдруг очень пронзительным и умным, как мне показалось.
— Очень, очень вкусно. Я такого вкусного никогда не ел.
Потом Полинка сказала мне тихо — пусть бы он сказал, что невкусно. Или что песок там. Я бы забрала у него собачью миску.
— И ничего там… странного? — изумился Симка.
Тот только мотнул головой и снова зачерпнул полную ложку песка и пенопласта.
Пашка не выдержал — ну все, обед окончен — и выхватил у Архипкина миску.
— Ну ладно, — только-то и сказал тот.
На обратном пути было уже не так весело. Сестра-Ася опять хотела похлестать Архипкина крапивой, но мы с Полинкой сделали страшное лицо, и она выкинула сорванное.
Симка с Пашкой тоже гудели как-то без огонька.
У мышиного гороха повязку с глаз сняли, но Архипкин медлил и не уходил.
— Все, Архипкин, прилетели, — сказал скучным голосом Пашка. — Давай, дуй домой.
И он дунул.
Вечером кто-то из поселковых принес новость, что Архипкин всем рассказал про Луну и даже обещал билеты. Ему понравилось.
Но на душе все равно было на удивление паршиво.
А на следующий день Архипкин исчез. Мы один раз прошли мимо его дома — на пруд. Обратно. Архипкин не стоял, как обычно, в саду, высматривая себе компанию. Вечером его там тоже не было. И на следующий день.
Мы с Полинкой кругами ходили — то будто бы в магазин, то в сторожку, объявления почитать, то в гости к кому-нибудь, кто жил в начале поселка. Архипкин исчез.
— Да ладно, Даш, что мы такого сделали-то? Ну крапивой чуть-чуть задели, ну посмеялись, ничего страшного, — говорил Пашка.
— А каша? Инопланетная.
— Ой, да вот люди есть — землю едят горстями, я читал, и ничего им не было.
Он был, наверное, прав. Но и ему самому было неспокойно — я видела.
Вечером мне виделся приземистый домик и постель. А на постели лежит изможденный Архипкин в своих неизменных рейтузах с начесом. Вот он корчится от боли и застывает, как подбитый заяц, в углу на кровати у самой стены. Его мать беззвучно и горько плачет. Хотя не было никакой матери — мать я придумала. Говорили, что Архипкина воспитывали бабушка и дедушка.
Раньше Архипкин был бесплотной картонной фигуркой, а теперь он стремительно и угрожающе превращался в живого человека. Стоял-стоял, как мебель ненужная, а вдруг стал большим. Больше и важнее совести даже. Бабушка часто говорила про других ребят «совести у них нет». А я долго не знала, есть ли у меня совесть. Конечно, есть: у всех хороших людей должна быть совесть. Теперь точно было ясно, что она есть — и у нее лицо Архипкина, а одета она в толстые рейтузы. Думать об этом было неприятно.
Архипкина больше никто из нас не видел. И друг друга мы о нем не спрашивали. Было стыдно перед собой и перед другими. Стыдно признаться, что история с Луной не дает тебе покоя. И в глазах других, когда ты хотел спросить, казалось, зажигались семафорные огни — «стой!»
Я утешала себя тем, что он сам был не прочь слетать на Луну. И кашу хотел. Мы спрашивали, мы не хотели его мучить. Мы хорошие, просто все так получилось. Ну и он сам виноват.
Звезды поблекли, и на Луну больше не хотелось — мечты о других планетах вдруг враз сделались неинтересны. А когда мы задирали головы, чтобы рассмотреть ее кратеры, похожие на неровную кожу старческого лица, Луну мешала увидеть она. Туманность Архипкина.
Гуманоид
Витек, вообще-то, не был ни в чем виноват. Просто родителям его дали участок на месте нашего ручья. Однажды утром на улице появился бульдозер. Смял огромными гусеницами кусты бересклета и густые ветлы, в которых здорово было прятаться, играя в казаки-разбойники. Засыпал комьями грубой рыжей глины и маленькую запруду, дававшую воду для постройки песчаных замков, и картинные островки камыша, и заросли нежной кровохлебки. Некуда стало ходить в жару и дождь — смотреть на толстых улиток-прудовиков. Улиток бульдозер тоже засыпал. Без ручья улица стала похожа на инвалида с искусственной ногой.
Потом пришли чужие люди, отгородили от улицы квадрат — прямо напротив Пашкиного участка. Вместо ручья у нас появились новые соседи — а зачем они нам? Нам и без них жилось неплохо.
Витек возник внезапно, вместе с двумя женщинами, похожими друг на друга как близнецы. У бабушки вокруг глаз плотной сеточкой лежали морщины, а мама носила одну и ту же красную кофточку на пуговицах — как у сельской учительницы. Они всюду ходили с ним — по правую и левую руку — словно конвоиры с пленным. Как будто бы он хотел убежать. Лица у всех троих были тонкие, губы ниточкой и постоянно тревожные глаза.
— Гуманоид, — сразу решил Пашка, увидев Витька. И так и осталось.
Он действительно был похож на инопланетянина. Большая голова и худенькое, вытянутое тело. Бледненькое личико с некрасиво отвисшей нижней губой, тоненькие и совершенно белые ручки и ножки — любые шорты и футболки были Витьку велики и болтались на нем, как на нелепой куколке. Он пугливо, исподлобья смотрел на нас со своего участка, не решаясь подойти даже к калитке, а когда мы приближались к его забору — отскакивал, будто мы на него охотились, и в глазах его плескались страх и недоверие. Когда мы играли на улице в бадминтон — стоял вдалеке, обрывал листы у малиновых кустов и не делал ни шага к нам, просто жадно всматривался в Пашкины прыжки и аккуратные подачи сестры-Аси, вслушивался в Полинкин смех — она смеется очень громко и заразительно, ни с кем не спутаешь.
Он простоял бы так все лето, не решившись подойти к нам. Но как-то утром мама Витька вышла с участка, ведя его за руку, словно он не смог бы сам пройтись по улице.
— Возьмите его поиграть, — сказала она и протянула вперед руку, в которую вцепился Гуманоид. Он никак не хотел отпускать ее, и тогда мать легонько дернула рукой, стряхивая с себя белую тонкую ладошку, и быстро-быстро ушла за забор.
— Паша, — выступил вперед Пашка.
Гуманоид потупился, спрятал бледную потную ладонь за спину и прошептал:
— Я Витя.
Проблеял — беспощадно определил Пашка.
Как с таким играть? Непонятно. Как дружить с человеком, который все время молчит, уставившись в землю, смотрит с опасением. Который не бегает на пруды, не хочет играть в Шерлока Холмса и вообще странный. Не такой, как мы.
И было совсем неясно — хочет ли он сам с нами играть. Витек часто просто молча и опасливо стоял рядом — чужеродным, непонятным довеском вносил в нашу развеселую компанию неловкость и томительное смущение. Однажды Полинка, чтобы подбодрить Витька, приобняла его немного. Он тут же отпрянул, настороженно глядя на нее исподлобья, будто она укусила его. Когда Пашка хотел хлопнуть его фамильярно по плечу, он отодвигался, словно боясь, что хлопок этот свалит его с ног и повредит в нем что-то важное.
