ударилась, вообразив, что будешь чаще с ним видеться. А узнав про богослужения, возомнила, будто тебя Бог услышал. Я ведь теперь работаю ночами, а у тебя никаких дел – только поддерживать красоту да изображать святую невинность. Но Сэмюэля оставь в покое, все равно ничего не добьешься.
Бернис гневно уставилась на Уиллади. Она больше не прикидывалась невинной овечкой. На долю секунды глаза ее полыхнули огнем.
– Ничего ты не добьешься, – повторила Уиллади. – Не потому что я чем-то лучше тебя, а потому что Сэмюэль слишком порядочен. У меня ты его не отобьешь, но дело ему испортить можешь, а испортишь – ей-богу, все волосы тебе повыдергаю.
– Надо же, Уиллади! Всего одна ночь в баре – и уже разговариваешь прямо как тамошняя пьянь.
Бернис скинула туфли, начала не спеша расстегивать блузку и объявила, что ложится спать.
– Тебе бы тоже вздремнуть, – сказала она сочувственно, уже стоя в дверях. – Вид у тебя помятый.
Когда Бернис снова засобиралась в больницу, Уиллади поехала с ней. Надо навестить Тоя. Да и Бернис наверняка выдаст ее с головой Сэмюэлю, так что нужно быть готовой защищаться. Вот-вот должны вернуться из школы дети, и Уиллади оставила на плите кастрюлю печеного сладкого картофеля, а рядом – записку: садитесь за уроки, со двора ни шагу. Калла хлопотала в лавке, но обещала присматривать за детьми.
Всю дорогу Уиллади и Бернис молчали: Уиллади уже высказалась, а Бернис занята была своими мыслями и не собиралась ими делиться. Словом, затишье перед бурей.
Сэмюэль стоял среди кучки пожилых женщин и что-то говорил, а те внимали ему затаив дыхание. Когда на стоянку въехала машина, он простился с каждой из старушек за руку и пошел открыть дверь Уиллади. Бернис соскользнула с водительского кресла и терпеливо ждала, пока
Сэмюэль расцелуется с женой. А потом сказала тихо: есть разговор, на пару минут. Уиллади не удивилась. Пока.
– Да, конечно, – отозвался Сэмюэль, – Тою все равно не до нас. Санитарки моют его.
Как будто Бернис есть до этого дело!
Они вышли на лужайку. Приметив достаточно уединенное местечко, Бернис устремила на своих спутников проникновенный взгляд.
– Ты не обязан брать меня на работу, – обратилась она к Сэмюэлю. – Не хочу сбивать с пути несчастных грешников, ищущих Бога.
Уиллади нахмурилась.
Сэмюэль сказал:
– Конечно, ты будешь помогать на богослужениях. С чего ты взяла, что тебе там не место?
Бернис поглядывала то на Сэмюэля, то на Уиллади, точно боясь заговорить не в свой черед.
– Ну, Уиллади утром сказала, что…
– Я совсем не то сказала, – возмутилась Уиллади. – Ничего похожего я не говорила.
– Ты сказала, мы будем у всех на виду, – проговорила, запинаясь, Бернис, губы у нее дрожали. – Ты сказала, что в мое обращение к Богу никто не верит и, если я буду петь на службах, все решат, что я хочу заполучить Сэмюэля. Сказала, что я могу ему испортить дело – ведь у него последняя надежда чего-то добиться в жизни, пастора-то из него не вышло.
Уиллади уже не хмурилась, от изумления у нее даже рот приоткрылся.
– Господи Боже мой… – выдавила она наконец.
И повернулась к Сэмюэлю, надеясь прочесть в его глазах насмешку над всей этой несусветицей, но взгляд его был ледяным.
– Ничего я такого не говорила, – повторила она. И честно, по-мозесовски, добавила: – Почти.
Сэмюэль замер, как оглушенный боксер, на которого сыплются удары. Наконец проговорил:
– Бернис, Той, наверное, уже свободен.
Бернис поникла от огорчения.
– Не обижайся на Уиллади, – сказала она Сэмюэлю. И Уиллади: – Знаю, это ты сгоряча пригрозила стащить меня со сцены за волосы.
– Ступай к мужу, – велел ей Сэмюэль. – Если что, звони домой.
Бернис покорно кивнула и двинулась к больничному входу. Сэмюэль открыл перед Уиллади дверцу машины.
– Ничего я такого не говорила, – повторила она, усаживаясь в кресло.
Сэмюэль перебил ее:
– Уиллади… не надо.
По дороге домой Уиллади пыталась объяснить, что на самом деле произошло. Да, был у них разговор с Бернис. Да, она велела оставить Сэмюэля в покое. Да, сказала, что они будут у всех на виду. Упомянула о музыке, о том, что богослужения важны для его счастья. А остальное, что нагородила Бернис, – полная ерунда.
– Что – остальное? – переспросил Сэмюэль. – Ты и так повторила ее слова и все признала правдой.
– Нет, не все! – Уиллади стала загибать пальцы. – Я не говорила, что пастора из тебя не вышло. Не говорила, что она сбивает с пути грешников. Не говорила, что кто-то, кроме меня, сомневается в ее вере! Из каждой моей фразы она выдергивает одно-два слова, остальное перевирает.
– Не так уж и перевирает. А что до ее обращения к Богу…
– Да не обратилась она к Богу.
– Ты не имеешь права так говорить.
Уиллади закатила глаза, досадливо вздохнула.
– Верно, я и забыла. Никто не знает ее души, только ты и Бог.
Сэмюэль укоризненно покачал головой:
– Не узнаю тебя, Уиллади. Тебя будто подменили.
Уиллади изумленно уставилась на него:
– Она все-таки своего добилась.
– Чего добилась?
– Чего много лет добивалась, с того дня, как ты ей признался, что любишь меня. Ей все-таки удалось нас поссорить.
– То, что нас поссорило, началось давно. – Сэмюэль говорил ровным голосом, но слова ранили до глубины души. – И Бернис тут, думаю, ни при чем. Просто раньше я знал – точно знал, был уверен, – что ты всегда на моей стороне, а теперь сомневаюсь. Хотел бы верить, да не верится уже.
У Уиллади пересохло во рту. Она предчувствовала, что этого разговора не избежать. Рано или поздно. Знала, что он состоится, и подозревала, куда может завести.
– Я всегда на твоей стороне, – твердо сказала она.
– Не чувствовал я этого, – ответил он с горечью, – тогда, за ужином, когда открылась правда про Нобла с Тоем. Ни от кого я в тот вечер не чувствовал поддержки.
– Я уже извинилась. Я была не права. Прости меня! – Уиллади срывалась на крик.
Сэмюэль продолжал говорить, будто не слыша. Все, о чем он так долго молчал, рвалось наружу.
– А я, осел безмозглый, не видел, что все в доме сговорились от меня скрывать. Понимаешь, каким дураком вы меня выставили?
– Я же сказала, мне очень стыдно.
Не то слово стыдно – ей было страшно.
– И чему ты научила детей своим примером? «Если папашка против, делайте втихаря»? (Никогда Сэмюэль не называл себя «папашкой».) «Если правда причиняет боль, кому она нужна»?
– Прости меня, прости, – твердила Уиллади сквозь слезы.
Сэмюэль свернул на подъездную дорожку к дому. На скотном дворе дети протягивали Леди сквозь ограду какое-то лакомство. Сэмюэль посидел за рулем, посмотрел на детей, взглянул на вывеску над лавкой Каллы: «МОЗЕС».
– Мне всегда нравилась присказка «Мозес не врет», – сказал он. – А теперь, честно признаюсь, Уиллади, слышать ее не могу. Потому что истинный смысл таков: Мозес не врет, но и всей правды не скажет.
