– Ох уж этот старик!
Уиллади ткнулась лбом в плечо брата, но тут же отстранилась. Ей не по душе, что все винят отца. Жизнь его давно дала трещину, и, не найдя способа починить ее, он пристрелил виноватого. Уиллади пробиралась сквозь толпу. У всех такие сочувственные лица. Кто-то сказал: поплачь, не стесняйся, – но слез не было, внутри будто все умерло. Кто-то спросил о «приготовлениях». Ну что за чушь! От Джона Мозеса мало что осталось – о каких «приготовлениях» речь? Он умер. Он сгниет. Он был когда-то прекрасен, а теперь обратится в гниль и прах, но сперва будут закончены «приготовления» и извлечена прибыль. «Приготовления» всегда обходились недешево, даже в 1956 году.
Уиллади скользнула в бар, заперла за собой дверь. В баре было темно. Темно и душно. Но Уиллади не требовался свет. Не хотелось открывать окна и двери, не хотелось свежего воздуха: вместе с ним хлынет людской поток и поглотит ее. Уиллади медленно, на ощупь перемещалась по бару, думая об отце, вспоминая вчерашний вечер, их разговор и как она заснула с мыслью, что все хорошо, теперь-то все будет хорошо. Она ухватилась за стойку, не понимая, что рыдает. Громко, взахлеб. Когда слезы иссякли, прижалась щекой к исцарапанному дереву стойки. И вдруг поняла, что не одна.
– Ноги моей здесь не было до нынешнего дня. – За столиком в дальнем углу сидела Калла. – Я так на него злилась все эти годы. А за что, уже не помню.
Калла Мозес ночевала в погребальной конторе. Эрнест Симмонс, распорядитель похорон, сказал, что попрощаться с покойным можно будет только завтра, посоветовал вернуться домой, отдохнуть, но Калла ответила, что пришла не попрощаться, а быть рядом и никуда не поедет.
Уиллади с братьями предложили побыть с ней. Но Калла ни в ком не нуждалась.
– Нельзя тебе оставаться одной, – настаивала Уиллади.
– Дома еще хуже, – твердо ответила Калла. – И раз отца нет, не вздумайте мне указывать, что делать. Раньше у вас духу не хватало, так лучше и не начинайте.
Все сдались, кроме Тоя – тот не уходил ни в какую. Упрямством он пошел в мать.
– Бернис переночует у тебя, – сказал он. – А я тут посижу, мешать тебе не буду.
Он и не мешал. Проводив остальных. Той почти всю ночь простоял на крыльце, куря сигарету за сигаретой и глядя в небо. Калла нашла себе кресло в пустом похоронном зале, заперла дверь и стала вспоминать жизнь с Джоном Мозесом.
– Жили мы с тобой хорошо, – шептала она в пустоту. – Бывали и тяжелые времена, но жизнь мы прожили хорошую.
И продолжала гневно:
– Так какого дьявола ты ее разрушил?
Лавка работала и в день похорон. Калла сказала, что «Мозес – Открыт Всегда» – давняя традиция, а традиции дедушка Джон чтил. Дедушка Джон, думала Сван, сам нарушил традицию – застрелился посреди семейного праздника, но вслух о таком не скажешь. И потом, работали они в тот день не за деньги, ни с кого не брали ни цента, стало быть, не ради наживы. Вдруг кому-то понадобится кружка молока? Или кружка виски. Если у кого-то грипп, лимонный сок с сахаром и виски – первое средство, лечить не лечит, а страдания облегчает. Сейчас хоть и не сезон гриппа, но мало ли что.
В лавке хозяйничал Той. Он был не любитель похорон, считал, что на похоронах только выставляются друг перед другом, и все. Когда погиб Уолтер, Той улизнул в лес с винтовкой двадцать второго калибра стрелять белок, пока остальные делали то, что от них ожидалось. Той чувствовал, что душа брата где-то рядом – наверняка Уолтер что-то хотел ему сказать, да не успел. И Той бродил по лесу и слушал. В здешних лесах они с Уолтером бегали еще белобрысыми мальчишками. Они были очень близки. Ближе, чем самые родные братья.
Той знал все пни и бревна, где Уолтер любил посидеть, покурить в тишине. Так же сидел и Той, где-то с час. А когда тишина становилась невыносимой и сердце разрывалось от невыплаканных слез. Той Эфраим Мозес нарушал ее выстрелом. Подстрелит какую-нибудь дичь – хорошо, а нет – и ладно. Хорошо, если Бернис его переживет. Иначе придется все-таки идти на похороны, и кончится тем, что он станет палить по скорбящим.
Рано утром Сван узнала, что дядя Той на похороны не собирается.
– У дяди Тоя никакого уважения к умершим, – сказала за завтраком Лави, младшая дочка дяди Сида и тети Милли, в свои десять лет избалованная донельзя. Накануне вечером Лави напросилась переночевать – чтобы твердить Сван и ее братьям, насколько ближе она знала дедушку Джона, чем они, и стыдить их, что они оплакивают его меньше, чем нужно. Сван и братья всплакнули – не сравнить с реками слез, что проливала Лави. Настоящего горя они не чувствовали – дедушка Джон жил и умер чужаком.
– Тише, юная леди, – одернула Лави бабушка Калла. – Дядя Той все делает на свой лад.
Сван слышала эти слова сколько себя помнила. Во-первых, дядя Той – бутлегер. Сван толком не знала, что это такое. Знала лишь, что это против закона и опасно. Если дяде Тою так уж приспичило нарушать закон, мог бы просто работать с дедушкой Джоном в «Открыт Всегда», так наверняка безопаснее. Наверно, не зря говорила бабушка Калла: Той все делает на свой лад.
Дядя Той воевал, был награжден за храбрость. Кажется, под вражеским огнем спас товарища, да не кого-нибудь, а черного. Самого его тоже ранило, оторвало ногу. Потому он и ходит так прямо – протез совсем не гнется. Но о Тое ходили слухи не только из-за бутлегерства и военных подвигов. Он когда-то убил человека, прямо здесь, в округе Колумбия. Соседа по имени Йем Фергюсон, отпрыска семьи «со связями». Нему не пришлось воевать. Он отсиживался дома – на пару с отцом заправлял лесопилкой, а заодно волочился за женами и подружками парней, чьим семьям не так повезло со связями. Войну он пережил, но не пережил ночь, когда дядя Той вернулся из госпиталя.
Когда все собрались ехать на похороны, Сван передумала. Тоже собралась, но сказала маме, что поедет с тетей Милли, а тете Милли – что поедет с тетей Эвдорой. И пока все рассаживались по машинам, что выстроились в ряд перед входом в лавку, прошмыгнула наверх, в спальню дедушки Джона. Она старалась не смотреть на кровать, куда сел дедушка Джон, чтобы довершить начатое тогда, на выгоне, под деревом. Отвела взгляд от стены, которую дочиста отскребли соседки. И тем более не смотрела на Библию на столике у кровати. Ее в дрожь бросало от мысли, что дедушка Джон сделал это подле Священного Писания, – будто еще раз, напоследок, оскорбил Бога. Наверняка дедушка Джон горит в аду, если Бог случайно не сделал скидку на помрачение ума. Но если на то пошло, зачем тогда ад, раз от него так просто увильнуть?
Словом, она старалась вообще ни на что не смотреть, – а то, чего доброго, увидит дедушку Джона, каким нашли его сыновья, – никому не пожелаешь увидеть такое. Дедушку Джона она и живого побаивалась.
Стоя у окна, Сван проводила взглядом машины. Когда улеглась рыжая пыль за последним автомобилем, она осторожно спустилась по лестнице. Дверь из гостиной в лавку была открыта.
Дядя Той, опершись о стойку, стругал перочинным ножом палку – должно быть, подобрал в лесу на одной из своих вылазок. Изо рта торчала сигарета. Сван замерла на пороге, не сводя с него глаз. Дядя Той ее точно увидел, хоть и не окликнул, не повернул головы.
Сван шмыгнула в лавку, вскарабкалась на ящик с мороженым и принялась постукивать носком туфли о каблук другой. Той наконец глянул на нее сквозь бело-голубое облачко дыма.
– Ты, я вижу, тоже не любительница похорон.
– Не знаю, не была ни разу. – Ясное дело, вранье. Никто из детей не бывает на похоронах чаще, чем дети священников. Той должен был догадаться.
– Что ж… – Той многозначительно умолк, срезал с палки сучок. – Ты много не потеряла.
Сван боялась, что он скажет что-нибудь взрослое, например, спросит: «Мама знает, что ты здесь?» Но ничего такого Той не сказал, и Сван сразу решила, что они заодно. Она жаждала близости с кем-нибудь – настоящей, задушевной. Мечтала о такой дружбе, когда двое знают друг о друге все и стоят друг за друга, что бы ни случилось. Но такого друга у нее пока что нет, и Сван уверена: все из-за того, что она дочь священника.
Прихожане, как она заметила, будто в сговоре – все как один не подпускают священника и его семью слишком близко. Стоит зайти в чей-то дом, игральные карты сразу прячут подальше. Спиртное запихивают в чулан, за банки с домашними консервами. А уж о танцах и вовсе не заикаются. Просто никто ничего не знает о прошлом Сэма Лейка – а Сван знает. Она слыхала, что отец, до того как Господь призвал его на службу, был тот еще гуляка. Сэмюэль Лейк танцевал до упаду и выпил свою долю виски.
