— Нет, парень, ни о чем таком я написать не смогу.
Я ждал новой обличительной тирады, но ее не последовало. Водитель лишь кивнул головой, словно одобряя мою искренность. Спустя минуту мы подкатили к новенькой роскошной гостинице, стоявшей особняком среди покосившихся глиняных хибарок.
— Приехали, – сказал шофер и повел рукой вокруг, как бы приглашая взглянуть на очевидный контраст. – Счастливо отдохнуть.
Он круто, с подчеркнутым мастерством, развернул машину в узкой улочке, помахал мне на прощанье рукой и умчался.
В России все знают, что жизнь, реальность – это одно, а то, что пишут в газетах, – совсем другое. Но об этом не говорят, – по крайней мере, в беседах с журналистами. Вероятнее всего, потому же, почему не говорят хромому, что он припадает на одну ногу, или не спрашивают у лысого, куда девались его волосы. Напротив, очень часто люди, у которых я брал интервью, говорили: «Ну, этого, впрочем, писать нельзя, это между нами». Никакого осуждения в таких репликах не слышалось – просто деловитое признание, что есть вещи, о которых в газете или журнале «писать нельзя». Ташкентский шофер был исключением, потому мне и запомнился.
Но это совсем не значит, что русские газеты не печатают критических статей о разных сторонах жизни. Печатают! Мало того, критический «кусок», как выражаются на своем жаргоне газетчики, совершенно обязателен в каждом номере. Если газета в будний день вышла совсем без критики, то сами идеологические надсмотрщики немедленно обвинят ее в «беззубости». А газета, по неписанному кодексу советской печати, должна быть «зубастой», «острой», она обязана непрерывно бороться – за что-то и против чего-то. Но критиковать надо умело, и это сложное умение журналист в России начинает постигать с первых шагов своей газетной работы.
Помню, как редактор, то морщась, то улыбаясь, вычеркивал и правил абзацы в моих юношеских статьях. Из самых добрых побуждений он иронически комментировал вычеркнутое. При этом он без конца повторял главную заповедь советского журналиста: не обобщать! Только не обобщать!
Покажу на примере, что это означает. Предположим, я бы заинтересовался рассказом моего ташкентского водителя о несовершеннолетних девочках, которых, по древнему азиатскому обычаю, продают сами родители за «калым». Предположим, я поехал бы в какой-нибудь колхоз и обнаружил бы факт купли- продажи девочки. Установил бы я также – это трудно, но возможно, – что такой-то представитель милиции принял взятку, чтобы «не увидеть» происшедшего. Потом я поехал бы в другой колхоз, в третий, побывал бы в партийных органах, у прокурора республики, в суде – и вынес бы твердое впечатление, что «калым» существует повсеместно, что это – общественное явление. С таким богатым материалом, нагруженный всякими документами, я возвратился бы в редакцию. Как развертывались бы события после этого?
Редактор первым делом похвалил бы меня за привезенный из командировки «острый, боевой материал». Потом сказал бы, что в ближайшие дни он «посоветуется о том, своевременно ли нам сейчас выступать на такую тему». Допустим, что окажется «своевременно». Редактор скажет мне: пишите материал! Даже может добавить: не церемоньтесь, критикуйте вовсю! Он не предупредит против обобщений, так как имеет дело с опытным журналистом. И верно, я сам не стану обобщать. Я напишу примерно так:
«Близится славная годовщина – 50-летие октября. Подводя волнующие итоги, радуясь успехам во всех областях нашей советской жизни, мы и в эти торжественные дни не можем забыть о недостатках, о пережитках в сознании людей, еще гнездящихся кое-где в стране победившего социализма. Партия учит нас не скрывать недостатков, не замазывать их, а смело говорить правду. Только таким путем можно избавиться от «родимых пятен» прошлого.
Узбекистан... Белое половодье хлопка, свежая вода в пустыне, ослепительный, как мираж, колхозный поселок. И вот здесь, в этом солнечном месте, где трудятся прославленные на весь Союз хлопкоробы, произошла недавно возмутительная история. Четырнадцатилетнюю Таджихон Курбанову «продали замуж» за 300 рублей и дюжину баранов. Продали как вещь!»
Дальше я расскажу, как было дело, непременно подчеркну, что девочка «училась в советской школе, мечтала быть врачом или учительницей или, может быть, машинистом хлопкоуборочной машины» и продолжу, например, таким образом:
«Я подхожу теперь к самой скверной части истории. В поселке есть милиция, она олицетворяет наш советский закон, социалистический правопорядок. Но поселковый милиционер Султан Нуруллаев продал свою совесть за десяток червонцев и полдюжины овец. Так «отблагодарил» его покупатель девочки (не хочется даже называть этого типа «жених») за попустительство и молчание в позорном деле.
Конечно, случай исключительный, из ряда вон выходящий. Но он сигнализирует о том, что не везде в Узбекистане окончательно добиты феодально-байские пережитки. Нет-нет, да и появится на столе у прокурора республики дело о подозрительно раннем «замужестве». Значит, в некоторых партийных комитетах Узбекской ССР забыли о необходимости неустанной идеологической работы, забыли о том, что никакие тонны хлопка не восполнят провалов в воспитании молодежи.
Таджихон Курбанова все еще живет в чужом, немилом доме, куда ее привели против воли. А Султан Нуруллаев все еще носит почетную милицейскую форму. Надо надеяться, что и то и другое – ненадолго. Надо надеяться, что прокурор Наманганской области и обком партии сделают все выводы из этой необыкновенной истории».
Простите за длинный образец, но зато он показывает, как это делается. С одной стороны – газета выступила откровенно, так сказать, вскрыла язву; с другой – никакого обобщения, никакого общественного явления, просто частный случай, изолированный, из ряда вон выходящий. Есть тут и намек, что случай этот не единственный, но намек достаточно деликатный и отнюдь не создающий, например, впечатления, что милиция еще где-нибудь брала взятки.
Вот это и значит «критиковать, невзирая на лица, но и не обобщая».
Журналист – это, в общем, переносчик информации из жизни в газету. Русский журналист постоянно воспринимает одной своей стороной факты жизни, а другой стороной выдает часть этих фактов в газету в трансформированном, намеренно «исправленном» виде. Резкое несовпадение этих сторон одной личности, постоянная необходимость одно утаивать, а о другом говорить неправду, как легко понять, не способствуют развитию порядочности, честности, искренности, правдивости, принципиальности. Зато вместо них – нормальная защитная реакция – бурно развивается цинизм. Нет сегодня в России больших циников, чем журналисты – в своей среде, разумеется.
Я много лет был одним из них, я жил среди них и работал, я крепко люблю их – таких, как они есть: циничных, нагловатых, заваленных день и ночь срочной работой, остроумных, ворчливых, чутких к друзьям. Присмотримся поближе, каково им работается.
II.
Каждые две недели главные редакторы центральных газет и журналов съезжаются в Отдел агитации и пропаганды ЦК партии – на так называемые «инструктивные совещания». Там им говорят, что надо и чего не надо делать в последующие четырнадцать дней. Говорит, как правило, один из заместителей заведующего отделом, но, конечно, говорит не от себя, а от имени представляемой им всесильной организации.
Я ни разу в жизни не присутствовал на этих совещаниях, но знаю их распорядок от первой до последней минуты: ведь главные редакторы обязаны после совещаний доводить «главные моменты» до сведения заведующих отделами. А я последние восемь лет заведовал отделом и, значит, слышал эти «главные моменты» приблизительно двести раз. Запомнилось!
Первая часть инструктивного совещания – общая политическая информация. Непременно говорится об очередных достижениях, которые надо показывать «крупным планом», – новая электростанция или выполнение плана хлебосдачи Украиной или даже дружественные переговоры с премьер-министром Польши. Тут же даются «установки», как писать о тех или иных политических деятелях Запада и Востока. Например, в одно прекрасное утро генерал де Голль перестал быть плохим и стал хорошим. Еще вчера,
