вывеске «посторонним вход воспрещен» – традиционная дощечка на цензорских дверях. Потом учреждение разрослось и переехало на улицу Вавилова, в здание одного из крупных институтов Академии наук. Появилось и солидное название – «Комиссия по исследованию и использованию космического пространства при Президиуме Академии наук СССР». В действительности комиссия эта «исследует» только рукописи статей на космические темы и разрешает либо не разрешает их печатать.
Чтобы получить разрешение в этой комиссии, нужна довольно сложная процедура. К двум экземплярам полного текста с иллюстрациями прикладывается письмо с указанием, кто автор статьи (если он под псевдонимом, то даете настоящую фамилию), где работает и какие источники использовал при написании материала. Если все благополучно, то вам через два-три дня – иногда и через неделю – вернут один экземпляр с разрешительной резолюцией. После этого вы обязаны предъявить статью цензору Главлита и получить обычный штамп.
С самого основания космической цензуры ее возглавляет кандидат технических наук Михаил Крошкин. Журналисты шутливо прозвали этого рослого симпатичного человека «зав. Луной». Много лет подряд мы с Крошкиным были в самых дружеских отношениях, помогали друг другу запасными частями к автомобилям (у него и у меня были машины одной марки – «Москвич»), иногда приятно проводили время в Доме журналиста, который Крошкин очень любил посещать. Но за все годы приятельских отношений я так и не узнал, откуда попал Михаил на эту работу и кому же он на самом деле подчиняется. Версия о подчинении Академии наук никем всерьез не принимается, ибо после каждого полета советских космонавтов Крошкин сидит вместе с ними и Президентом Академии наук на пресс-конференции и подсказывает ответы на вопросы не только космонавтам, но и Президенту. В это время он явно осуществляет «контроль сверху». Откуда именно – остается только гадать, а задавать вопросы лучше не надо.
В мае 1966 года Михаил Крошкин запретил нашему журналу печатать репортаж о подготовке советской лунной станции к полету. По моему мнению, репортаж был совершенно невинный, не содержал никаких секретов и ни малейших сравнений с американскими программами (это строжайше запрещено в СССР с тех пор, как отставание в «лунной гонке» стало очевидным). Я разозлился и попытался выяснить, есть ли возможность получить разрешение на публикацию репортажа в более высоких космических инстанциях. Для этого я обратился к моему знакомому на Китайском проезде – цензору очень высокого ранга. После некоторых колебаний тот ответил, что теоретически такая возможность есть: надо обратиться по внутренней кремлевской телефонной сети к одному из руководителей космических программ – весьма секретному ученому, некоему Мажорину. Было сказано, что подпись Мажорина – закон для цензуры, и виза Крошкина тогда не нужна.
Я поехал в редакцию «Правды», где есть особый кремлевский телефон – так называемая «вертушка». Трубку немедленно поднял сам Мажорин, он попросил прислать ему материал на прочтение по адресу «Москва, почтовый ящик номер такой-то», без указания его фамилии на конверте. Я сделал все как он велел и через четыре дня получил репортаж обратно с резолюцией «не публиковать» и неразборчивой подписью.
К сожалению, комиссией Крошкина дело не исчерпывается. Если в статье хоть в малейшей степени затрагиваются военные вопросы, то необходим еще штамп Военной Цензуры (ВЦ) – единственного цензурного учреждения в СССР, которое честно называет себя цензурой. Статьи и сопроводительные письма для ВЦ надо сдавать в экспедицию Первого дома Министерства обороны на улице Фрунзе, а получать экземпляр с разрешением (или запретом) в другом месте – на улице Кропоткина, в здании без всякой вывески, но с солдатом-часовым за дверьми подъезда. В положительных случаях ВЦ ставит на первую страницу статьи большой штамп с таким текстом: «По вопросам военного характера возражений против публикации данного материала не имеется. Наши замечания см. на страницах таких-то. По остальным вопросам решение о публикации должно быть принято органами Главлита. Военный цензор (подпись)».
Будем, однако, справедливы: нам, журналистам, иметь дело с ВЦ было легче всего. Во-первых, ВЦ работает с армейской четкостью: на третий день ответ, независимо от длины статьи. Во-вторых, как ни странно это звучит, Военная Цензура – самая либеральная. Видимо, там работают квалифицированные специалисты, хорошо знающие, что можно, а чего нельзя, и в меньшей степени подверженные влиянию знаменитого лозунга русских бюрократов: «Спокойнее запретить, чем разрешить».
Увы, список цензур не оканчивается и на этом. Есть, как минимум, еще две.
Первая из них, в противоположность ВЦ, имеет самую худую славу. Это атомная цензура во главе с Валерием Калининым (его предшественник на этом посту некто Кандарицкий года четыре назад покончил самоубийством по неизвестной мне причине). Официально она существует как часть Государственного Комитета по использованию атомной энергии при Совете министров СССР и помещается в здании Комитета на Старомонетном переулке. Это создает дополнительную трудность – получить пропуск в атомный комитет чрезвычайно тяжело. Я постоянно имел дело с ведомством Калинина (еще со времен более приятного Кандарицкого), но был принят лично всего дважды.
Однако главная беда цензуры Калинина – ее невероятная бюрократичность. Были случаи, когда статьи и даже научно-фантастические рассказы (они тоже сдаются туда, если содержат атомные темы) разрешались или запрещались после пятимесячной волокиты. Даже статьи, подготовленные редакцией «Правды», Калинин держит неделями. На него много жалуются в ЦК, но это мало помогает. А обойти эту цензуру невозможно: ваш цензор Главлита ни за что не поставит штампа, если в статье есть слова «атомный реактор» и нет визы Калинина.
И, наконец, еще одна цензура, принадлежащая Комитету государственной безопасности. По счастью, «пользоваться» ею журналистам приходится не очень часто – главным образом, в тех случаях, когда материал написан о разведчиках или в нем есть намек на действия органов безопасности. Хорошо также то, что обращаться в эту цензуру вам не надо – материалы в нужных случаях отправляют туда сами цензоры Главлита. Правда, читают в Комитете госбезопасности, по-видимому, очень внимательно – я сужу по тому, как много времени это у них отнимает. Свое мнение цензоры КГБ сообщают чаще всего прямо в Главлит, но иногда и в соответствующие редакции.
Вот, примерно, какая машина действует для того, чтобы к русскому читателю, слушателю, зрителю не проникло слово «ереси». Замечательно то, что весь этот разветвленный организм, стоющий гражданам России огромных денег, работает в тени и, в общем, хорошо спрятан от общественного мнения. За все годы советской власти ни в одном печатном издании не промелькнуло даже намека, что цензура в СССР существует; о ней не говорится ни с одной трибуны; шифр цензора, который есть на любой книге, газете, журнале и т.д., читателю непонятен – его вполне можно принять за номер типографского заказа или другие служебные пометки. В принципе средний советский гражданин представляет себе, что какая-то цензура есть, но где она, как работает – об этом ведомо только людям, непосредственно с нею связанным.
Кстати говоря, возможности общения с цензорами регулируются строгими правилами. Согласно этим правилам, выслушивать указания цензора имеют право только главный редактор издания, его заместитель и ответственный секретарь. К сожалению для цензуры, соблюсти подобное ограничение просто невозможно, и Главлит молчаливо терпит тот факт, что заведующие отделами тоже проникают к цензорам.
Но в одном отношении цензура абсолютно непреклонна: ни при каких обстоятельствах она не вступает в контакт с авторами произведений. Правила игры таковы, что автор даже не должен знать, что его статья, очерк или роман проходят цензурную проверку. Указания об изменениях и сокращениях по требованиям цензуры должны передаваться автору как бы от имени печатного органа или издательства. У меня в жизни был в связи с этим незабываемый случай.
Однажды я написал статью в научно-популярный журнал, но не в свой, а в параллельный, тоже московский. У цензуры возникли вопросы, и редактор отдела того журнала, парень молодой и неопытный, долго не мог их разрешить. Он без конца звонил мне по телефону, спрашивал: «а откуда вы взяли это», «где источник такой-то информации». Я терпеливо объяснял, но дело все тянулось.
Внезапно меня осенило: я вспомнил, что у нас и у них цензор один и тот же. Отношения с этим цензором были у меня самые дружеские (быть в дружбе с цензором – первая заповедь каждого редактора). Я тотчас позвонил ему, попросил позволения приехать, явился и был встречен очень тепло, как обычно. Но как только этот неглупый и, в общем, приятный человек узнал, что я приехал к нему не как редактор моего журнала, а как автор соседнего, его словно подменили. Краснея и пряча глаза, он объявил, что
