Шоу на крови

каштановым вьющимся волосам, синим глазам и светлой коже шифон подходил. Она отложила его и взяла шелк. Подобно камню александриту, отрез шелка менял свой цвет. Он был то нежно-бирюзовым, то розоватым. «Шелк — ползучий, как змея, скользкий, как ртуть. Постоянно движущийся, словно бегущий впереди фигуры, — думала Вера, поглаживая рукой скользкую ткань. — Из него можно сшить великолепный костюм. Но желательно, чтобы ткани было побольше… Чтобы хватило на косой крой и еще на разные оборки и драпировки, если мне захочется чего-нибудь скрыть-подчеркнуть!»

Она завернулась в переливающийся шелк, а он, дамский угодник, сразу же показал: у этой красотки масса женских достоинств! Шелковый любезник нашептывал — да что там шептал, прямо говорил и даже демонстрировал: посмотри, какая у тебя тонкая талия, роскошная грудь, высокая шея!

Ладно, шьем костюм из шелка. Она на прощание полюбовалась другими отрезами. Атлас — белый, сверкающий, холодный как лед; бархат, тончайший, темно-синий, с внутренним светом, точно летнее небо; а вот летний ситчик — простой, румяный, незатейливый, в мелкий рисунок, как пряник среди тортов и пирожных; и, наконец, батист — напудренный маркиз. Какую роскошную блузку в стиле кантри можно было бы сшить из него, белого, тонкого, в кружевной прошве! Ах! Насмотревшись на лоскуты, она аккуратно уложила их в нижний ящик комода. Расстелив на полу газеты, положила сверху шелковую ткань и принялась тонким обмылком обводить свою выкройку. Затем острыми ножницами разрезала, раскроила нежный шелк. Получившиеся семь отдельных кусков предстояло сметать. Вера поставила перед собой большую коробку с нитками и иголками, выбрала контрастную оранжевую нитку и принялась за наметку.

Пока она занималась шитьем, в ее голове продолжалась аналитическая работа. Руки проворно переносили вытачки, делали быстрые стежки, разглаживали, присобирали — а мысли кружились вокруг «музейного дела».

С директором музея Никитой Самсонычем Горячим они вспоминали о советских временах и о том, что его называли советским Сикейросом. До разговора с ним она общалась в музейном дворике с Лерой Аросевой, и та показала на тыльной стене мозаику, сделанную Никитой Самсоновичем. Ничего она в ней не поняла. С обывательской точки зрения — какая-то детская «каляка-маляка». Оказывается, народный художник Горячий на самом деле не способен самостоятельно нарисовать даже примитивный натюрморт. Лера утверждает, что он вообще рисовать не умеет. Хорош народный художник! Если предположить, что о его тайне узнал не в меру любознательный мент или циничный режиссер? Никита Самсоныч вполне крепкий дедушка, и дать по голове или подтолкнуть статую очень даже мог… Лобоцкая. Проблема не во внешней непривлекательности, а в том, что внутренне она еще более уродлива. Постоянно измывается над своими подчиненными, изощренно и мелко. Могла ли она совершить преступление? Любопытный милиционер Гаркавенко мог ее шантажировать? И она его за это… А режиссера? Судя по всему, Артур Запорожцев излишней деликатностью тоже не страдал. Мелковата для такого поступка. Хотя?..

Мысленно Вера перебрала всех музейщиков. Словно бусы, камешек за камешком. Лера Аросева и Олеся Суздальская — эти, пожалуй, работали бы в музее просто за идею, даже если бы им не платили их копеечную зарплату; Хижняк — это вообще блаженный Дон Кихот; Люська Баранова чем-то напоминала Ахеджаковскую секретаршу из «Служебного романа»; старушки смотрительницы тоже рьяно болеют за музейное дело.

Кстати, хороши эти научные сотрудники и хранитель!.. Когда Вера сидела с Аросевой в музейном дворе и слушала рассказы о музее с его картинами, то решила, что пора ее расспросить по-настоящему. И неожиданно задала вопрос:

— Как вы это делаете?

— Что делаем? — не поняла Аросева.

— Ну вот эти фокусы. Чтобы осенью вдруг наступила зима. Чтобы печка раскалилась.

— Какая печка? В нижнем зале?

— Я имела в виду кабинет Воскресенского…

— А, так мы его часто называем «нижним залом», ведь там постоянно устраиваются выставки и экспозиции…

— Неважно, короче говоря — кто у вас так мастерски играет Прасковью Воскресенскую? Вы сами? Ангела-хранителя придумали, надо же! Давайте-давайте, колитесь. Мне можно, я в играх разбираюсь. Психотерапевт как-никак.

По лицу Леры было видно, что она сначала хотела все отрицать. Даже нахмурилась. Но посмотрела в Верины смеющиеся глаза и не выдержала — улыбнулась.

— Как же вы нас вычислили? Я-то думала, никто не догадается.

— Никто и не догадался. Ну?

— Понимаете, нужно было что-то делать. Мы не могли просто спокойно смотреть на то, что творится в музее… Но слишком хорошо знали, что разговоры бесполезны. Вот и придумали ангела-хранителя вместе с Олесей.

— А Хижняк вам помогал.

— Вы и это знаете?! — Лера потерла раскрасневшиеся щеки ладонями. — Да, Федор Емельянович подсказал нам одну пожилую актрису. Она и играла Прасковью… А зиму сделать просто — с помощью проектора. Мы думали, что загадочные появления ангела-хранителя немного притормозят рвение нашей дирекции устраивать в музее всякие шабаши… А тут это убийство… Но мы тут ни при чем, Вера Алексеевна.

…Лученко улыбнулась, вспомнив этот разговор. Как дети малые, честное слово! Они, конечно, ни при чем. Но все-таки, кто же? Вообще-то она догадывается кто. Но эта догадка так неправдоподобна… Совершенно не подходящий на роль убийцы человек!..

Мелодичная трель мобильного прервала ее мысли. Она открыла крышку тонкого серебристого аппарата и прочитала текстовое сообщение: «На ваш почтовый ящик пришло письмо». Отложила шитье, включила компьютер и прочитала письмо Андрея.

Здравствуй, моя любимая Верочка! Я как раз сижу на работе, собрался написать тебе, а тут пришло твое письмо. Вот здорово! Ты, о великий Эскулапик, как всегда, угадала: я действительно лечу зверушек. Ребятам помогаю, двум французским ветеринарам. Им львенка принесли с болезнью почек, совсем маленького. Хотели уже усыплять — кажется, острый нефрит. Я возразил и предложил лечение. Царенок зверей протестовал против лечения, но куда там!.. Катетер, капельница — все как положено. Пришлось ему отнестись философски, он даже ругаться перестал, только все нагло обгадил. И ведь слова ему не скажешь, он делает вид, что не сволочь, а больной. Уже кое-какие улучшения просматриваются. Сейчас хмырь лежит рядом с монитором прямо на столе и нагло, издевательски таращит свои желтые буркалы. Этот дикий зверь напомнил мне котов, которых я спасал в своей клинике. Помнишь, я рассказывал, как одна старушонка повадилась приносить хвостатых? Подберет на помойке, а потом тащит к нам в клинику: этого усыпите, у него лишай. А этого кастрируйте. А этого опять усыпите, у него бельмо на глазу. И называла их фамилиями членов Политбюро. Один выбыл, другой, значит, его сменил. Ненормальная… Я потом от старушки прятался, с ней Зоя работала. Котов не усыпляли, конечно, в питомник отдавали. Пока эта нелепая задержка с лемуром, я тут хожу по музеям. Был в Лувре, в музее Родена, в Фонтенбло. Никогда прежде не был таким заядлым посетителем музеев. Это виновато твое «музейное дело». Ужасно интересно о нем пишешь! Как бы я хотел слушать твои ежедневные отчеты. Пытаться вникнуть в то, как ты разматываешь всю эту музейную паутину. Хожу по всем этим музеям и все время думаю о тебе. Соскучился, как собака без любимой хозяйки. Пай бы меня точно понял! Кляну себя за командировку. Ну все. Целую и обнимаю, твой Андрей.

Прочитав письмо, женщина перенесла его из почтовой программы в текстовый файл «Письма Андрея», погладила серую поверхность Тоши, словно поблагодарила компьютер за весточку от любимого. Поцеловала Пая в сонную велюровую морду. Он лизнул ее в ответ и перевернулся на спину, подставил любимой хозяйке свое шелковистое пузо. Она ласкала своего любимца, еще раз перечитывая письмо Двинятина, и неожиданно сказала:

— Ну конечно!

Пай открыл глаза, словно спрашивая: «Ты о чем?»

— Я о том, что Андрюша прав! — сказала Вера.

Пай, умевший чувствовать настроение хозяйки, весело завилял хвостом. Его морда с разинутой в