Подошли. Бун и спрашивает:
— Сколько вам платить нужно?
Чистильщик кисло взглянул на его глиняные ботинки, взял в руки по щетке, поплевал на них.
— С-садись.
Я подтолкнул Буна. Он бочком протиснулся в будку и сел на стул, как у зубного врача садятся. Стул у чистильщика вполне нормальный, а все-таки есть в этом стуле что-то нехорошее. Я, наверно, никогда на него не сяду. Вижу: — Буну тоже стыдно: сам сидит высоко, а у ног — человек, и приходится ему в нос грязный сапог подсовывать!
Я даже отвернулся. Стою, каблуком от нетерпенья по асфальту постукиваю. Под ногой трубка железная позвякивает. На месте будки чистильщика раньше газировку продавали. Ларек перенесли куда-то, а трубка для стока воды осталась.
Мимо прошел парень с транзистором. Голову задрал — в небо смотрит. Ну и, конечно, споткнулся о трубку. Сразу видно — не с нашей улицы. Все наши эту трубку давно знают. Привыкли, не споткнутся.
Слышу — кончил чистильщик по ботинкам Буна щетками тереть. Оглянулся — он тряпицей ботинки оглаживает. Кивнул головой на железную банку с монетами.
— Двадцать копеек.
Меня как кипятком с третьего этажа окатили.
— Как двадцать? — загробным голосом спросил Бун. — У меня только пять…
Чистильщик уныло и упрямо повторил:
— Двадцать.
Тут я подскочил к будке.
— За что, — говорю, — двадцать?.. Спекуляция какая-то!.. Отдай ему наш пятак и пошли!
Бун хотел встать со стула, но чистильщик схватил его за ногу, сдернул с нее ботинок и поднялся со скамейки.
— Барин вшивый! Выкладывай деньги, а то — милиционер рядом!
И сует он в глаза растерявшемуся Буну милицейский свисток.
Ничего себе — почистили ботиночки!
— Бун! — говорю. — Я побежал в школу! Достану у кого-нибудь пятнадцать копеек. Я мигом!
— Не пятнадцать, а рубль! За простой! — требует чистильщик и преспокойненько садится на свою скамейку. Папиросы достает из кармана, свистком милицейским поигрывает.
— Ладно! — говорю я сквозь зубы. — Принесу тебе и рубль! Не испугал, вымогатель!
— Никуда не ходи!
Это Бун приказал неожиданно. Смотрю на него, а он — серьезно. И с таким презрением глядит на чистильщика, что тому бы в самый раз раствориться и исчезнуть. А ему хоть бы что! Насовывает Буну на ногу старую рваную галошу, встает и выпихивает Буна из будки.
Что тут сделаешь? Не бежать же в чужой галоше? А вокруг уже любопытные собираются.
Чистильщик будку на замок запирает и приговаривает:
— Вместе пойдем. Директор школы разберется. Вы у меня ответите! И за оскорбление личности ответите, и за грабеж средь бела дня!
А народу все больше. И транзистор чей-то пиликает. Разбить бы его вдребезги!..
Я даже обрадовался, когда чистильщик запер, наконец, свою будку, и мы втроем пошли к школе. Там хоть все объяснить можно, а с чужой толпой не поговоришь. Толпа всегда наоборот понимает: если виноват, то обязательно адвокаты найдутся, защищать начнут. А если прав — держись от толпы подальше!
Идем невесело, как на каторгу. Бун прихрамывает, галошей шлепает, точно в ладоши на собрании. И все быстрей, быстрей, чтобы скорей до школы добраться. И вдруг остановился. Чуть за меня не спрятался. Навстречу — Катюша. Понял я Буна: не очень-то приятно в такой момент с ней встретиться. Он ведь сейчас на арестованное пугало похож в резиновой галоше! Смеху будет на целый год! Какая уж после этого любовь!
А она не засмеялась — испугалась. При всем народе бросилась к Буну.
— Что случилось? Что с ногой?
Бун только покраснел и сморщился. А я спрашиваю у Катюши:
— Деньги есть?.. Надо этому типу отдать — за чистку ботинок. Бун для тебя старался.
Она не сразу поняла, но раздумывать не стала.
— Есть, — говорит. — Мама на песок дала.
И достает рубль юбилейный — тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Я его чистильщику сунул.
— Гоните ботинок!
Взял он деньги и молча назад пошел — к будке. Мы — за ним. Бун хромает в галоше и глаз его совсем не видно — в землю смотрит. А Катюша довольна, щебечет без умолку:
— Ты знаешь, как я испугалась, когда галошу на твоей ноге увидела! Ужас! Чего только не подумала! И про машину, и про трамвай даже!
— После трамвая, — говорю, — не в галоше ходят, а на одной ноге или вообще без ног прыгают.
Катюша трижды поплевала через левое плечо и нас заставила. После этого нам немножко полегчало.
Чистильщик открыл будку и выкинул ботинок. Бун вернул ему галошу и сказал:
— Эх вы-ы!..
— Отвр-ратительный вы человек! — добавила Катюша.
— Вымогатель! — крикнул я.
И мы отчалили от будки.
Настроение, конечно, препаршивое. И Фантомас его не улучшил. Спасибо Катюше! Она нас веселила — и меня, и Буна. Буна — больше. Так уж положено.
А я и в кино думал, как же это получается: если, допустим, часы делают, хлеб пекут, самолет собирают, то как стараются! В часы — чтоб ни пылинки! Дышат даже в сторону, точно гриппом заразить их боятся. Хлеб с маслицем пекут, чтоб не подгорел! Мотор у самолета чуть не языком вылизывают! А до человека коснется — тут совсем другое! Не всегда, не спорю, но часто!.. А еще говорят: он с машиной, как с человеком, обращается! Высшая похвала! Да если бы с машиной, как сегодня с Буном и со мной обошлись, ее бы и в утиль не приняли! Рассыпалась бы она в труху!
Я бы тех, кто настроение людям портит, на остров бы на далекий увез. Пусть бы там друг друга кусали! Да разве увезешь хотя бы того же чистильщика? Он век просидит на углу дома в своей будке. На ботинки глянец наводит, а в душу ваксу черную запихивает. С такими бороться нужно их же способом. Надо каждый день портить им настроение!
Я ведь злой, если рассержусь по-настоящему! Заберет меня, и пошло! Поговорил на другой день с ребятами. Быстро дотолковались. После уроков идем домой. Маршируем мимо чистильщика и по одному здороваемся с ним:
— Привет, вымогатель!
— Здорово, скряга!
— Хэлло, спекулянт!
И так ежедневно, вместо физзарядки.
Дня три он молчал — ни слова в ответ, а вчера нервы сдали — запустил в меня щеткой…
Злое чудо
Произошло оно в воскресенье. Встретились мы с Буном на дворе. У обоих — задание: сходить в магазин. Мне — за маслом, ему — за молоком.
— Тебе, — спрашиваю, — срочно приказали?
— Нет, — говорит. — К обеду.
