трапезуем и несем послушания по очереди, не прерывая церковной молитвы. Только в двунадесятые праздники мы все до вечера отдыхаем, да и тогда все равно читается неусыпаемая Псалтырь. Иначе нам, монахам, теперь жить нельзя: надо молиться день и ночь за весь мир. Такие времена!
Я осмелела:
– Ну, а вы почему же не на службе, мать Лариса?
– Я всю ночь на службе была, а сейчас вот овощи соберу, отнесу на кухню и опять пойду в церковь.
– А когда же вы спите?
– А чего особенно спать-то? Некогда нам, монахам, теперь спать. Сон – дурак, ему поддайся! Ну, я-то, грешница великая, бывает когда-никогда часок вон там, под грушкой, на лавочке вздремну, а то все больше, считай, на службе отдыхаю. Хор у нас так хорош, уж так хорош, ну и сама не заметишь, как заснешь под сестринское пенье… Райские, одним словом, песнопения.
– А на кровати вы что же, совсем не спите?
– Так и нет у нас в обители кроватей. Тесно, да и зачем они нам?
– Как?! И молоденькие послушницы, эти девочки, тоже не спят в постелях?
– Вот ведь ты какая непонятливая, Кассандра! Вот, скажем, война недавно закончилась. Третья мировая. Ты войну как себе представляешь? Там что, по всему фронту, кроватки для солдат расставлены, подушечки взбиты? Не-ет! Солдат не снимает форму, не надевает на ночь пижамку и в постельку не укладывается, чтобы выспаться перед атакой, так? Вот и мы, воины Христовы, одежду на ночь не снимаем и в кровать не ложимся
Теперь я поняла, почему в дороге мне ни разу не удалось подглядеть, как мать Евдокия засыпает или просыпается – она и не спала, дремала только, бедная.
– А ты молишься? Молитвенное правило вычитываешь? Молись, молись, Кассандра! Теперь уж мало времени осталось на молитву… – и сразу же, почти без перехода: – Где у нас кухня, знаешь?
– Нет.
– Сразу за гостиницей длинный такой сарай стоит, ступай к нему, а там по запаху кухню найдешь. Снеси-ка вот за послушание это ведерко матери Алонии, она ждет. А я на службу в храм побегу, мне скоро часы читать.
«Ведерко» оказалось огромнейшим ведром с овощами, сразу оттянувшим мне руку, но отказываться было поздно: вручив его мне, мать Лариса, не оглядываясь, засеменила в сторону церкви с обрушенной колокольней, на ходу вытирая руки какой-то тряпицей. Я потащила свою ношу в указанном направлении – «за послушание».
Справа от домика, в котором я ночевала, стояло длинное полуразрушенное здание с высокими дверями – бывший каретный сарай или конюшня. Одна дверь была полуоткрыта, и оттуда вкусно пахло. Туда я поначалу и сунулась со своим ведром. Там я увидела монахиню, сидевшую за столом и скатывавшую в трубочки тонкие полоски янтарно-желтого теста.
– Здравствуйте. Это вы мать Алония? - Монахиня обернулась ко мне и закричала:
– Дверь! Дверь закрывайте, а то пчелы налетят!
Я испугалась, отступила и закрыла дверь. Но она закричала мне из-за двери:
– Да вы заходите, заходите, Саня! А дверь за собой закройте!
Я пошла и поставила на пол ведро, до боли оттянувшее мне руку.
– Что же вы испугались? Я не кусаюсь. Это пчелы кусаются. Они сюда летят на запах воска. А вы кого-нибудь ищете, Саня?
– Мать Алонию. Я ей овощи принесла от матери Ларисы.
– Мать Алония на кухне.
– А где у вас кухня?
– Кухня рядом, за стеной. Здесь свечная мастерская. А вы что, помогаете матери Ларисе?
– Ну да… Она попросила отнести овощи.
– Что это она вас уже гоняет? А сама она что делает?
– Пошла в церковь на службу.
– Понятно. Это хорошо, Саня, что вы сразу взялись помогать сестрам. Вот и ваша бабушка всегда так делала: приедет – и сразу за работу. Передавайте ей привет от сестры Агнии. Не забудете? Перед отъездом зайдите ко мне: я приготовлю для Елизаветы Николаевны подарок – восковые свечи, она их любит. Вы ведь сейчас на литургию пойдете, так вот вам две свечки, поставьте за себя и за бабушку, – и мать Агния протянула мне две тоненькие восковые свечечки. Я взяла их, сунула в карман и пошла к дверям, а она сказала вслед: – только дверь за собой закрыть не забудьте, а то пчелы налетят!
Как же тут у них в обители налажена информационная служба – все монашки уже знают, кто я и откуда. Я подошла со своим ведром к соседней двери и приоткрыла ее.
– Здравствуйте. Скажите, кухня – это здесь?
Кухня была здесь. В углу топилась большая чугунная печь, на ней что-то шкворчало и пыхтело, вокруг витали разнообразные вкусные запахи, а возле стола стояла румяная пожилая монахиня и большим ножом строгала кочан капусты. Я уже не удивилась, когда, подняв голову от стола, она ласково пропела:
– Здесь, здесь, Санечка! Проходите, дорогая! Вы хотите позавтракать?
– Нет. Я вам принесла овощи от матери Ларисы.
– Ах, вот оно что! А я уж, было, подумала, что вы хотите получить завтрак до литургии. Кто-то говорил мне, что вы человек совсем не церковный и порядков наших не знаете.
– Вам сказали правду. Я даже не знаю, что такое «литургия».
– Господи, бедная девочка! Ты что же, никогда не причащаешься? – от сочувствия она перешли на ты.
– Почему же? Я умываюсь, причесываюсь, а душ обычно принимаю дважды в день, если я не в дороге, конечно.
Я почему-то решила, что слово «причащаться» каким-то образом связано с глаголом «чиститься».
Мать Алония всплеснула руками, едва не выронив нож, и уставилась на меня, а потом сокрушенно вздохнула и снова принялась за кочан, скрипевший под ее руками, как снежок зимой в бабушкином саду. Я на нее не обиделась за реакцию – она была такая домашняя, приветливая.
– Я говорю не о телесной гигиене, а о духовной. Что с детьми сделал Антихрист проклятый… – сказала она, покачав головой. – Хочешь морковки?
– Спасибо, у меня уже одна есть. Я пойду, не буду вам мешать.
Я поставила ведро поближе к столу и вышла за дверь.
Они меня принимают так сердечно из-за моей бабушки, но бабушка тут была как дома, а я себя в обители чувствую как в случайной чужой Реальности. Мне стало так грустно, что у нас с бабушкой есть целая область, где мы друг друга не понимаем. Конечно, монахини, которых я успела увидеть, все очень добрые, смешные и симпатичные, но стоят ли они такой любви, чтобы рисковать для них жизнью? Вот и дедушка мой погиб из-за монахов… Конечно, ни в какого Бога я никогда не поверю, но сейчас у меня есть возможность исследовать монашескую жизнь, которая так дорога бабушке, и понять самую суть монашества. А схожу-ка я в церковь!
Я уже поняла, что в обители две церкви: одна находится прямо в «башне», на первом этаже, и это в ней день и ночь читают какую-то таинственную «неусыпаемую Псалтырь», а вторая и главная помещается в полуразрушенном храме возле ворот. Туда потрусила мать Лариса, туда направилась и я.
От гравийной дорожки ко входу в храм вела каменная лестница с широкими ступенями, обитыми по краю узкими медными полосками до блеска протертыми ногами монахинь. Я поднялась по ней. Дверь храма была приоткрыта, оттуда доносилось негромкое хоровое пение. Я осторожно вошла и остановилась в темном проходе, откуда хорошо просматривалась внутренность церкви, а сама я оставалась в тени.
Окинув интерьер храма профессиональным взглядом, я поняла, что тут есть на что посмотреть. Во- первых, с обеих сторон было по три прекрасных старинных французских витража: цветные изображения каких-то святых в круглых рамах, окруженных сложным орнаментом из зеленых виноградных листьев, лиловых ягод и золотых спиралей. Я поняла, что церковь эта очень старая, и, конечно, прежде она была католической.
