автобусах, на местном поезде, на попутках, но в первый раз с Шутовым, когда он вводил меня в курс дела, мы объехали все на председательском «газике».
Приезжаем в первый сельсовет. Там председатель по фамилии Сколота, малограмотный хитрый мужик. Он медленно выходит из-за стола, давая понять, что хотя начальству рад, но чувство достоинства все же имеет.
— К сессии готов? — спрашивает Шутов, сунув ему свои два пальца. — Доклад написал?
— А чего его писать? — возражает Сколота. — Так, скажу несколько слов, и все.
— Не несколько слов, а доклад на сорок минут.
— Да о чем говорить сорок минут? И пяти минут хватит.
Шутов настаивает: сорок минут. Сколота возражает: несколько слов. И совершенно очевидно, что спор у них игрушечный. Сколота председателем работает давно и знает, что доклад о чем бы то ни было — о подготовке к весеннему севу, об утеплении на зиму коровников или об укреплении социалистической законности, займет не меньше сорока минут. Потому что в него будет включен краткий обзор международного положения с критикой агрессивной политики американских империалистов и противопоставлением ей мудрой и миролюбивой политики КПСС.
Покочевряжившись, Сколота соглашается на сорок минут, после чего мы, все трое, направляемся к местному магазину. Заходим. Продавщица выгоняет всех покупателей, объявив, что магазин закрывается на переучет. Затем откидывает доску прилавка и пропускает нас во внутреннее помещение. Там открывает бутылку водки, дает каждому по граненому стакану и соленому огурцу. Выпили, закусили, сели в машину, поехали в следующий сельсовет, где повторяется все один к одному. Шутов говорит председателю: «Сорок минут», председатель спорит: «Несколько слов», потом соглашается, потом магазин, водка и — дальше. На знакомство с кругом моих обязанностей ушло три дня: в день по пять сельсоветов и по пять бутылок водки.
Поступая на эту работу, я думал, что буду принципиальным и неподкупным, но после такого ознакомления с делом, как я мог, приезжая уже в одиночку, отказаться от выпивки с председателем? Так вот ездил и пил. Впрочем, делу это не вредило, потому что дел никаких у сельсоветов не было. Всей жизнью на селе руководили райкомы партии, председатели колхозов и бригадиры.
Кроме поездок по району, в мои обязанности входила проверка протоколов сессий и заседаний исполкомов. Протоколы составлялись полуграмотными секретарями сельсоветов. Один из таких протоколов, посвященный укреплению социалистической законности, помню до сих пор: «На территории сельсовета имеется много детей дошкольного возраста, которые в школу не ходят, а занимаются различными видами пьянки и хулиганства. Просим прокуратуру, райисполком и милицию унять зарвавшихся хулиганов».
Проснулся знаменитым
31 декабря 1955 года отец принес домой новогодний номер «Керченского рабочего» и показал мне в нем стихотворение, подписанное фамилией «Граков».
— Как тебе стихи?
— По-моему, так себе, — сказал я.
— Хорошие, — возразил отец.
И я с ним согласился, потому что стихи были мои. Граковым, по названию деревни, где наш полк стоял в летних лагерях, я подписался, чтобы фамилия не смутила сотрудников газеты и, прежде всего, моего отца. Стихотворение на самом деле было так себе, но на фоне того, что приходило в редакцию самотеком, все-таки выделялось.
8 марта 1956 года, когда я пришел на работу, наша пожилая секретарь-машинистка протянула мне очередной номер «Керченского рабочего»:
— Володя, посмотрите какие чудесные стихи!
Она не только мне — всем женщинам в райисполкоме показала стихи, и все они одобрили новое сочинение Гракова. И я с ними согласился.
Если говорить всерьез, и эти стихи были слабенькие: «Мы растем, мужаем, ты стареешь, а года бегут, бегут… Сколько, мама, вспомнить ты сумеешь из былого радостных минут». В стихах было описано, как мама, не моя, а вымышленная, комсомолка 20-х годов, совершала стандартные советские подвиги: «Как потом с недевичьей сноровкой по полям скакала ты верхом, как тебя на лесозаготовки посылал Воронежский губком…».
Как бы то ни было, стихи эти в пределах Керчи имели очевидный успех. Кто-то из наших учителей вырезал их и вклеил в школьную стенгазету, девушки переписывали их в альбомы. Редакция получила с десяток восторженных отзывов, включая письмо одного из местных членов Союза писателей. А когда в нашей вечерней школе узнали, что Граков — это я, мрачный молодой человек, учитель немецкого языка, пожелал провести со мной беседу. «У вас большое дарование, — сказал он, — и вы должны очень серьезно к нему отнестись». Я запомнил эти слова не только потому, что это было первое серьезное одобрение моих упражнений, но потому, что учитель этот вскоре после нашего разговора (но не вследствие) повесился. Я тот стишок давным-давно позабыл, но моя учительница литературы Татьяна Валерьяновна Фомина помнила его до конца своих дней и читала мне наизусть, когда мы встретились с ней лет сорок спустя.
Окончив школу, я задумался, в какой институт поступать. В райисполкоме мне дали письмо, где говорилось, что Харьковский юридический институт объявляет набор студентов из числа партийных и советских работников, отслуживших в армии. Институт обещал будущим юристам хорошее общежитие и гораздо большую, чем в обычных вузах, стипендию. Я уже стал собирать документы, но после «Матери» передумал их отправлять в Харьков. Из всего написанного выбрал пятнадцать стихотворений и послал их на творческий конкурс в Москву, в Литературный институт имени Горького.
Глава тридцать седьмая. Четыре года до славы
Культ личности и цик личности
Весной 1956-го двенадцатилетняя сестренка спросила меня: «Вова, что такое культ личности, цик личности?» Ну, на первую половину вопроса я как-то ответил, а насчет второй — не сразу догадался, что Фаина услышала по радио, кроме сообщения о ХХ съезде КПСС, еще и о том, что «руководители предприятий должны настойчиво добиваться цикличности производства».
Я в молодости практически никакого интереса к политике не проявлял, но появившуюся в «Правде» года за два до ХХ съезда статью о культе личности заметил. Не о культе личности Сталина, а вообще о культе личности как явлении, якобы чуждом КПСС и советскому обществу. Приводились цитаты из высказываний разных коммунистических авторитетов и, судя по статье, наиболее решительным противником культа личности был товарищ Сталин. Приводился пример. В двадцать каком-то году вышла книга «Детские годы И.В. Сталина», содержавшая неумеренные похвалы герою книги. Товарищ Сталин книгу прочел, и она ему не понравилась. Это эсеры, писал Сталин, утверждают, что историю делают отдельные личности, а мы, большевики, говорим, что историю делает народ. «Книжка, — заканчивал свой отзыв Иосиф Виссарионович, — льет воду на мельницу эсеров. Советую сжечь книжку».
Не знаю, была ли сожжена та книжка. Но доклад Хрущева на ХХ съезде долгое время считался «секретным», он распространялся по партийным организациям. Я хоть и был беспартийным, но работал в райисполкоме и оказался среди допущенных к тайному чтению. В нашей керченской номенклатуре доклад вызвал большое смятение. Некоторые, включая моего друга Сидоренко, сильно перепугались, что грядет
