Опять ЧП
На попутной машине я добрался до Атбасара и пришел к ЧП в Дом колхозника. Поднялся на второй этаж, постучался в номер. Она приоткрыла дверь полуодетая. Хоть она и пыталась прикрыть щель собою, на столе посреди комнаты я заметил следы ночной попойки. Это меня обрадовало. Об атбасарских похождениях ЧП я кое-что слышал и раньше, а теперь понял, что на ее обвинения надо отвечать, как позднее сформулировал Горбачев, асимметрично.
— Подождите меня в коридоре, я сейчас выйду, — сказала ЧП.
Я отошел в конец коридора и сел за столик дежурной, которой на месте не было. Через несколько минут вышла в коридор и ЧП. В обычном своем черном одеянии, но с белой шелковой косынкой, повязанной вокруг шеи. Я уступил ей место за столиком.
— Дайте-ка мне вашу путевку!
Я дал.
— Я ее изымаю, а вас отстраняю от работы. Отправляйтесь в Москву.
— На чем? — спросил я.
— На чем хотите.
— Но у меня нет ни билета, ни денег.
— А меня это не интересует.
— Как не интересует? Как я доеду до Москвы?
— А мне все равно. Идите пешком.
— Но чем я провинился?
— А вы не знаете?
— Не знаю.
— Тем, что ведете себя безобразно. Безнравственно. Аморально.
Она собиралась продолжить свою тираду, но я ее перебил:
— Вы платочек на шее поправьте, а то засос слишком виден.
— Что?! — оторопела она.
— Засос, — повторил я. — Синяк от поцелуя. Лилового цвета. И перегаром от вас несет, как из бочки. Надо мускатный орех жевать. Помогает.
Она растерялась и не знала, как на мои слова реагировать. Стала бормотать что-то вроде:
— Какой орех? Что вы говорите?
— Говорю, что вам насчет морали надо помалкивать, — сказал я и повысил голос. — Сама тут переспала со всем райкомом и райисполкомом, оргии устраивает…
Какой-то человек в шляпе, выйдя из своего номера, приближался к нам.
— Тише! — прошептала она не то приказным, не то умоляющим тоном.
— А что — тише? Мне скрывать нечего.
Человек покосился на нас обоих и стал спускаться по лестнице.
ЧП, не глядя на меня, бормотала что-то невнятное. А я, продолжая наступление, пообещал ей, что приеду в Москву, напишу заявление ректору. И в «Правду» напишу фельетон.
— Вы же знаете, — сказал я, — что я в «Правде» печатаюсь.
Последние слова были, конечно, блефом, но при слове «Правда» она полностью капитулировала и заулыбалась фальшиво.
— Ну, что вы? Ну, при чем тут «Правда»? Ну, ладно, ну, недоразумение, но мы можем сами, между собой… Вот возьмите, — она протянула путевку. — И давайте не будем ссориться.
Я согласился не ссориться при условии, что Бородавка отдаст карты и не будет по ночам проверять, не залез ли кто-нибудь к кому-нибудь под одеяло.
Она все условия приняла, в результате чего Бородавка на другой день принес карты и получил в обмен свою кепку.
Из пушки по воробью
Кстати, вспомнился еще один случай, когда мне удалось асимметрично наказать самодура. Это было лет через двадцать. Мы с женой и маленькой дочкой возвращались с юга в Москву. Я уже считался диссидентом и состоял в конфликте не с одним человеком, а со всем государством, что делало мое положение, мягко сказать, уязвимым. Некоторые из друзей предостерегали меня от езды на машине, потому что «они», то есть КГБ, легко могли устроить аварию и таким образом, наконец, избавиться от меня. На что я отвечал, что избавиться (например, в результате падения кирпича с крыши) можно и без машины, а с машиной как раз будет выглядеть слишком подозрительно. Так что ездить я продолжал, хотя меня заботили мои водительские права. Они были устаревшего образца, сильно потрепаны и с двумя дырками в талоне предупреждений. Все гаишники, видя эти права, норовили их изъять, говоря, что они уже никуда не годятся, но я знал, что если их у меня отнимут, других уже не дадут. Одну дырку я попытался аннулировать, исправив написанную под ней дату прокола, но слишком неаккуратно, и боялся, что это будет замечено очередным милиционером.
Итак, я ехал с юга, с почти липовыми правами и к тому же с неожиданно разрушившимся в дороге подшипником левого заднего колеса. Между Харьковом и Белгородом была, как всегда, многокилометровая пробка. Дорожные знаки разрешали ехать со скоростью до 70 километров в час, но у нас получалось не больше двадцати. Встречные машины мигали фарами, предупреждая, что впереди милицейская засада. Я на эти сигналы долго не реагировал, а потом кому-то мигнул: спасибо, понял. И тут же увидел милиционера, который, двигаясь на «Москвиче» во встречном потоке, показал мне кулак. Я на это не ответил. Через минуту увидел тот же «Москвич» уже за собой. Милиционер меня остановил и потребовал права. Я попросил его предъявить документы. Он предъявил и, взяв мой талон, достал компостер.
— Подождите, — попытался я его остановить, — это за что же вы хотите мне сделать дырку?
— За превышение скорости, — сказал он, нагло ухмыляясь.
Я возмутился и перешел на «ты».
— Послушай, ты видишь сам, что здесь все машины еле-еле ползут, и я тоже полз еле-еле. Значит, ты меня хочешь наказать не за скорость, а за то, что я мигнул фарами, но в этом нет нарушения. Учти, я этого так не оставлю, я тебя тоже накажу.
— Вот и попробуйте, — сказал он и с удовольствием продырявил мой несчастный талон.
Теперь изъятие прав при встрече со следующим милиционером было мне обеспечено.
Желание ответить на обиду во мне бывает недолгим. Но тогда, по пути в Москву, я не давал себе остыть, думая: как же мне его наказать? Написать жалобу, что я не превышал скорость? Мне никто не поверит. И тогда я подумал: он меня наказал по ложному обвинению, пусть и сам получит примерно то же.
Я написал в ГАИ Харьковской области кляузу, где представил себя как старого (мне было сорок пять лет) журналиста и автомобилиста, который много колесил по стране, много писал о работниках советской милиции, честных, внимательных, вежливых организаторах дорожного движения. Но такого, как лейтенант Горобец, встретил впервые. И описал облик: грубый, неопрятный, форменный пиджак в жирных пятнах, пуговица оторвана, пистолет на животе, изо рта разит перегаром…
Я никогда не позволял себе возводить напраслину даже на самых неприятных мне людей, но здесь я пришиб несчастного Горобца (горобец — по-украински воробей) его же оружием. Я знал, что на военное или милицейское начальство такие характеристики действуют сильнее, чем если бы я сказал, что милиционер вымогал взятку. Через какое-то время пришел ответ, в котором было сказано, что письмо мое разобрано. Лейтенанту Горобцу объявлен выговор, с личным составом проводится воспитательная работа.
На другой день меня вызвали повесткой в Московскую городскую ГАИ, где по письму из Харькова дырку аннулировали, о чем на моем талоне была сделана соответствующая запись.
А круглая печать скрыла все мои исправления и подчистки.
