Молдовы в гости к бабушке, а она умерла… Воры украли на вокзале деньги и документы… Остались мы с тремя детьми без средств к существованию… Детям нечего есть…
Я в жизни видел много попрошаек. Все они работают по одной схеме. То есть слова-то у них почти всегда одинаковые. Но важно, как ты их говоришь, каким голосом. Надо, чтобы «слеза дрожала» и «колокольчик бился». У тетки это получается. После очередной драматической паузы она продолжает:
— Помогите ради Господа нашего Иисуса Христа не умереть с голоду нашим детям. Они отблагодарят вас за доброту…
Надрывно всхлипывает гармошка. Веселый чернявый пацанчик лет семи, изо всех сил растягивая мехи, играет что-то среднее между гимном России и «Владимирским централом». За ним понуро идет девочка. Она постарше, и чувствуется, что ей вся эта тусовка на фиг не уперлась. Но работа есть работа — за день такая бригада нищебродов обходит несколько поездов, всего получается вагонов пятьдесят. Если выдаивать с вагона по сто рублей, к ночи заработок составит пять штук. Хватит и на пожрать, и на выпить.
— Спорим, будет блатоту выть? — толкает меня Губастый.
— Не, «Батяню-комбата».
«Батяня-комбат», исполняемый детским голоском, пробивает на слезу даже самого злого косаря — проверено. У группы «Любэ» вообще песни как будто специально для попрошаек написаны. В Москве, возле метро «Проспект Мира», работает безногий мужик по кличке Гулливер. Так он всегда только «Любэ» исполняет. Как затянет хриплым басом «Не валяй дурака, Америка!» или «Прорвемся, ответят опера!» — все бабки его.
Пройдя несколько шагов, девочка вскидывает смуглое личико и тоненьким голоском запевает:
— «Й-а буду до-о-олго гнать веласи-ипе-е-ед…»
Мы с Губастым от хохота валимся друг на друга. Тетка с младенцем одаривает нас недобрым взглядом. Но подают ей щедро, и она быстро забывает о нас.
Смеркается. День прошел — как не было. Но главное — мы едем, едем! Если все будет продолжаться в том же духе, через пару дней — здравствуй, Уссури!
Проезжаем городок Ялуторовск. Низенький древний вокзальчик, по перрону бежит черная собака. Дежурный по станции, одетый в темно-синюю шинель и валенки, лениво отгоняет ее. Мимо идут, торопятся по своим делам люди. Электричка трогается. Сколько еще вот таких вот городков, станций, разъездов нам предстоит проехать? Сотню, две? Впрочем, это не важно. Пусть скучно, пусть холодно, пусть пейзаж за окном вагона навевает тоску — главное, чтобы он уносился назад, а мы двигались вперед, навстречу восходящему солнцу.
…Они вваливаются в вагон, как к себе домой, — с гоготом, матом, дымя сигаретами. Их девять человек, все старшаки, лет восемнадцати-девятнадцати. Черные куртки, черные шапочки. В такой одежде, если что случится, хорошо уходить от косарей. Ни один свидетель не запомнит конкретного человека. Скажут: «Они все в черном были».
В общем, типичная гопота, матерая, бывалая. Они на охоте, они ищут жертву, чтобы развлечься. Немногочисленные пассажиры в нашем вагоне как по команде опускают глаза в пол. Я знаю, о чем сейчас думают эти вот мужчины и женщины. «Только бы не меня, хоть бы не заметили, хоть бы мимо прошли», — вертится в их головах как заклинание.
Мимо нас парни явно не пройдут. Мы, с их точки зрения, — легкая добыча. Малолетки, одни, в полупустом вагоне электрички. Разговаривать с ними бесполезно. «На базаре» тут ничего не решишь.
Сейчас будет весело…
Тёха сует руку в карман — за кастетом. Губастый бледнеет, закусывает пухлую нижнюю губу и лезет за ножом. Сапог отодвигает Шуню к окну. Я сжимаю кулаки.
Парни приближаются. Они уже опрокинули сумку-каталку, выставленную в проход какой-то бабкой, обматерили ее с ног до головы в ответ на возмущенно-испуганное: «Ну что ж вы, ребята?!»
Они уже вяло, без азарта попинали какого-то мужика-работягу и тот уполз из вагона, утирая кровь. И вот теперь их основной, круглолицый здоровяк с оттопыренными ушами, замечает нас.
— О-па! Мо-о-олодежь! Куда едем? — Он плюхается на скамейку, бесцеремонно сдвигая Сапога и Губастого.
Остальные грудятся в проходе, посмеиваются, прислушиваются. От них ощутимо прет перегаром и еще чем-то резко химическим.
Я боюсь. Перед дракой мне всегда страшно. Потом, когда все начнется, когда пропустишь первый удар и почувствуешь солоноватый привкус крови во рту, страх уйдет. Появится злость, азарт, а в конце — даже безразличие. Но до того адреналиновый выброс измучает тебя до полуобморочного состояния.
Бройлер очень любил поговорить про страх. Он считал его главным орудием власти.
— Только там, где народ боится правителей, существует порядок, — объяснял Бройлер. — Человек произошел от травоядных существ. В случае опасности он стремится убежать, спрятаться. Поэтому в кровь и выбрасываются соответствующие гормоны. Хищники устроены по-другому. В экстремальных ситуациях они спокойны. У них есть клыки и когти, но главное их оружие — именно спокойствие.
Наверное, Бройлер прав. Но тогда получается, что вот эти парни в черных куртках произошли от хищников? Они — потомки тигров и волков, а мы — антилоп и газелей?
Да ну, бред. Просто мы — нормальные люди, а они — уроды, дети воскресенья. Они хотят позабавиться, еще не догадываясь, что праздник будет испорчен.
Кроме меня, я это точно знаю, страх сейчас испытывают Губастый и Шуня. Но Губастый боится так же, как и я, — из-за адреналина. А вот Шуню аж трясет, лицо побелело, в глазах плещется ужас. Это потому, что она у нас недавно и не знает, чем все закончится.
— Че молчим, молодежь? — Основной толкает Сапога. — Че, невежливые, че ли? Борзые, да? Откуда, мля? Городские?
Он взвинчивает себя, постепенно повышая голос. Его приятели перестают гыгыкать, придвигаются, готовые в любую секунду броситься. Если сейчас кто-то из нас пошевелится, встанет, сделает резкое движение — последует команда «фас!», и все. Нам конец — против девятерых мы не выстоим.
Тёха это отлично знает. Поэтому он молчит. И даже не смотрит на гопников. Тёха ждет. Наверное, он тоже из породы хищников. Или нервы у него протезные, из нержавеющей стали.
Основной, понаезжав на нас, понемногу скисает. Сапога он пихнул уже раз десять, наверное, — тот только зло шипит в ответ. Мы не реагируем.
— А это че за принцесса Будур из деревни Шугур? — переключается основной на Шуню. — Че, пацаны… — Он подмигивает своим. — Кто хочет познакомиться?
— Э, меня зовут Эдик! — вылезает вперед кто-то из парней, видимо, штатный шутник этой кодлы. — Э, ты че молчишь? Немая? Пацаны, да они ж все немые! Дёма, в натуре немые!
— Это из интерната в Ишиме, точняк, — раздается чей-то голос.
— Немы-ы-ые? — придурочно выпучивает глаза Дёма, поворачивается к своим и делает вид, что ему страшно весело. — Это че, они никому ниче рассказать не смогут? Пацаны, во везуха!
— Ясен пень! — подтверждает шутник. — Ну че, цепляем телочь — и в тамбур?
Вся компания радостно гыгыкает. Основной хватает перепуганную Шуню за рукав и дергает.
— Але, немая, пошли с нами! Че-то покажем, че-то дадим…
Дук! — удар, короткий и глухой, тонет в общем гоготе, но я отчетливо его слышу. А вот как Тёха ударил основного, я не заметил — слишком быстро все произошло.
Парень, выпустив рукав Шуниной куртки, утыкается головой в колени Губастого.
— Э, ты че?! — орет шутник и тянет Дёму за воротник.
Он еще ничего не понял. Мы с Сапогом кидаемся на него и вместе валим на Губастого. Тот левой рукой обхватывает шею парня, прижимая его к себе. Тёха вскакивает, на ходу бьет шутника кастетом и лезет на остальных.
Только теперь до них доходит, что развлечение отменилось, началось месилово.
— Гаси их! — несется по вагону.
Сапог, не жалея себя, вворачивается в самую гущу нападающих. На него градом сыплются удары, но главное сделано — Тёха вырывается на оперативный простор и начинает молотить кастетом направо и
