сало в пакете. Ну пацаны-ы…
Он уже порядком всех достал, и никто не обращал на него внимания. Тогда, не переставая нудеть, он самостийно сунулся в пакет. Тёха, молча куривший в стороне, перехватил руку-палочку вырвал из пальцев кусок грудинки, но Хорек проявил чудеса изворотливости и впился в сало зубами, буквально повиснув на нем.
— Да на, жри! — рассердился Тёха. — Обдрищешься потом. Хорек вонючий!
Так с той поры и пошло — Хорек.
Мне его жалко. Нам всем его жалко. Я своих родителей не помню, Сапог тоже. Мы — отказники, коренные детдомовские обитатели. У Тёхи отец и мать погибли. У Губастого бабка была, да померла. А вот у Хорька имелась мать, настоящая, живая, но… Но лучше бы ее не было!
Пацан с самого рождения жил за шкафом, никогда не жрал досыта. По его рассказам выходило, что мать бухала по-черному, водила дома такие хороводы, что соседи ОМОН вызывали. И еще она его била по пьяни. Наверное, думала, что это ее сын, Хорек, виноват в том, что она такая…
Глава пятая
Это дело я люблю!
— Не Уссурия, а Уссури, — наставительно объясняет Губастый. — Это речка такая, большая. На Дальнем Востоке. Там тигры водятся, а в тайге растет виноград и женьшень.
— Ладно звездеть — виногра-а-ад, — недоверчиво тянет Сапог.
Это он зря. Если Губастый чего-то прочитал, а ему не верят, он обижается и доказывает свою книжную правоту до упора.
Вот и сейчас, выпучив глаза и брызгая слюной, он начинает молотить, как из пулемета, про Уссури, Уссурийский край, про тамошнюю природу, про тайгу, про каких-то хунхузов, казаков с лампасами желтого цвета и про все остальное.
— Как поедем? — обрывает его Тёха.
— На электричках, — пожимает плечами Сапог.
Я представляю в голове карту России, прикидываю расстояние от Москвы до Дальнего Востока и присвистываю. Пересаживаясь с электрички на электричку, добираться мы будем месяц, не меньше.
— В жопу электрички, — веско говорит Тёха. — На поезде поедем. Как люди.
Вот это да! К новой жизни — на поезде! Мы радуемся. Правда, из всех из нас документ — свидетельство о рождении — есть только у Сапога. Он, когда из своего воронежского детдома дергал, прихватил. А без документов, как известно, билеты не продают. Но выход находится быстро.
— Там, на кассе, когда очередюга здоровая, теткам не до проверок. Напишем на бумажке номера, фамилии придумаем, скажем, что на экскурсию от школы едем, — Губастый увлеченно размахивает руками. — А в поезде, если проводники привяжутся…
— Хватит базарить, — обрывает его Тёха.
А и правильно, чего тут разжевывать, народ подобрался грамотный, всем все ясно.
За билетами отправляются Сапог, Хорек и Губастый. Мы с Шуней собираем шмотье, а Тёха идет «в тайник» — забирать наши сбережения.
Тайник он устроил в соседнем доме, под лестницей. Когда-то там стояли коляски, потом дворники хранили всякую подметательную муру, а когда наступили нынешние мутные времена, дверку в скособоченный закуток сломали, местные алкаши зассали все углы, жильцы свалили туда ненужный хлам — старые колотые унитазы, забитые шлаком батареи, сломанные табуретки, и помещеньице превратилось в кладбище домашней рухляди. Вот там-то, в самых непроходимых дебрях, в пыльных и заросших кружевами ржавчины глубинах древней газовой плиты, Тёха и хранил заработанное бригадой бабло.
О тайнике знали двое — сам Тёха и я.
— Если че, деньги достанете и поделите, — сказал он мне однажды, показывая свою ухоронку.
Я не стал уточнять, за что мне такое доверие, не стал спрашивать, что значит «если че», просто кивнул, и на этом разговор был окончен.
Барахла набирается изрядно — три здоровые сумки и чемодан. Мы с Шуней запарились укладывать все это, но, когда заканчиваем, является Тёха, оглядывает плоды наших трудов критическим прищуренным оком и недовольно бурчит:
— Вываливайте!
Шуня встревает — ни за что, мол, мы столько с Пяточкиным пахали, а теперь все по новой?
— Вываливайте, — повторяет Тёха, но, как мне кажется, уже не так уверенно.
Тряся своими рыжими хвостиками, Шуня опять тараторит, что мужики ничего не понимают, что свой запас карман не тянет, что вещи беречь надо, что неизвестно, какие холода и беды нас ожидают, и все, что ее, Шуниной, бережливой рукой собрано, может нам пригодиться, а кроме того, когда наступит черный день, что-то из вещей можно будет продать.
— Черный день наступил, когда мы еще не родились, — явно сдаваясь, ворчит Тёха. — А таскать весь этот бутор кто будет?
— Да ладно, — победно улыбается Шуня. — Три здоровых мужика у нас, не унесете, что ли? На кой вы тогда вообще нужны? Только продукты переводите…
— Ну ты и пила! — влезаю я в разговор. — Ножовка просто. Лобзик женского рода.
— Ага, у нас вся родня такая! — смеется Шуня и вдруг запевает песенку из какого-то мультика:
Она начинает кривляться, пританцовывая, забирается на стол и, отстукивая каблучками, выдает припев:
Я усмехаюсь, подтаскиваю сумки к двери. Гляжу на Тёху и не верю своим глазам.
Он сидит в кресле, курит, смотрит на танцующую Шуню — и улыбается!
Тёха не больно-то и здоровый. Так, обычный пацан, жилистый и ростом чуть выше меня. Сапог и в плечах шире, и толще. Но у Тёхи руки как у взрослого мужика. И еще Тёха никогда не бздит и всегда знает, что делать. Поэтому его уважаем не только мы, но и все на Курке, даже Менеджер и щипачи-карманники, которые промышляют в подземном переходе.
Про себя Тёха рассказывать не любит. Чуть что, сразу: «Хватит базарить!», и шабаш. Но я так понимаю, что родители у него погибли где-то на Кавказе, а сам он лет пять скитался по приютам и детским домам, пока однажды не решил, что пора жить самостоятельно.
Вот про это, про самостоятельность, Тёха говорит охотно. Правда, он вообще не особо-то говорун, но тут его как прорывает:
