рукою
Это послание мое писано: болен я был
болен, неведомо где у краев неизвестного мира,
В выздоровленье своем не был уверен я сам.
Вообрази, как страдал я душой, не вставая
с постели,
В дикой стране, где одни геты, сарматы кругом.
Климат мне здешний претит, не могу и к воде я
привыкнуть.
Здесь почему-то сама мне земля не мила.
Дом неудобный, еды не найдешь подходящей
больному,
Некому боли мои Фебовой лирой унять;
Друга здесь нет, кто меня утешал бы занятным
рассказом
И заставлял забывать времени медленный
ход. Изнемогая, лежу за пределами стран и
народов
И представляю с тоской все, чего более нет.
В думах, однако, моих ты одна первенствуешь
супруга.
Главная в сердце моем принадлежит тебе часть.
Ты далеко, но к тебе обращаюсь, твержу твое
имя,
Ты постоянно со мной, ночь ли подходит
иль день.
Даже когда — говорят — бормотал я в безумии
бреда,
Было одно у меня имя твое на устах.
Ежели мой обессилеет язык под коснеющим
неб ом у
И уж его оживить капля не сможет вина,
Стоит мне весть принести, что жена прибыла, —
и я встану,
Мысль, что увижу тебя, новой мне силы придаст.
Буду ль я жив, не уверен... А ты, быть может,
в веселье
Время проводишь, увы, бедствий не зная моих?
Нет, дорогая жена! Убежден, что в отсутствие
мужа
Обречены твои дни только печали одной.
Если, однако, мой рок сужденные сроки исполнил
И подошел уже час ранней кончины моей, —
Ах, что стоило б вам над гибнущим сжалиться,
боги,
Чтобы хотя б погребен был я в родимой земле,
Хоть бы до смерти моей отложено было возмездье
Или внезапный конец ссылку мою предварил!
Прежде я с жизнью земной, не намучившись, мог
бы расстаться —
Ныне мне жизнь продлена, чтобы я в ссылке
погиб...
Проза во времена императора Августа не была так широко распространена, как поэзия. Наиболее блестящим прозаиком этого времени считается историк Тит Ливий. Он написал объемную — в ста сорока двух книгах, — историю Рима. Она написана в том же духе, что и «Энеида» Вергилия. В ней он с благоговением вспоминает тех, кто благодаря своим «истинно римским добродетелям» сделал из маленького городка великий город, город-повелитель мира. Только за это император Август простил Ливию его симпатии к Помпею. Но это — довольно редкий случай подобного либерализма. Например, сочинения Либиена и Кассия Севера, которые прославляли Брута, он приказал сжечь. Приведем здесь в качестве цитаты предисловие из книги первой «История от основания Рима» Тита Ливия в переводе В. Смирина:
«СОЗДАМ ЛИ? Создам ли я нечто стоящее труда, если опишу деяния римского народа от первых начал города.
Тверд0 не знаю> да и знал бы, не решился бы сказать, ибо иЖУ " затея не нова, и даже избита, ведь являются все воВые писатели, которые уверены, что либо в изложении событий подойдут ближе к истине, либо превзойдут неискусную древность в умении писать. Как бы там ни было, я найду радость в том, что я и в меру своих сил постарался увековечить подвиги главенствующего на земле на-
Р°Да; и в столь великой толпе писателей слава моя не будет заметна, утешением мне будет знатность и величие тех, в Чьей тени окажется мое имя. Сверх того, самый пред-Мет требует трудов непомерных — ведь надо углубиться ® Минувшее более чем на 700 лет, ведь государство, на-ав с малого, страдает уже от своей громадности. Не со-1неваюсь также, что рассказ о первоначальных и близ-к ним временах доставит немного удовольствия большинству читателей — они поспешат к событиям той недавней поры, когда силы народа, давно уже могущественного, истребляли сами себя; я же, напротив, и в том буду искать награды, заслуги, труд, что, хоть на время, — пока всеми мыслями устремляюсь туда, к старине, — отвлекусь от зрелищ бедствий, свидетелем которых столько лет было наше поколение и избавлюсь от забот, способных если не отклонить пишущего от истины, то смутить его душевный покой. Рассказы о событиях, предшествовавших основанию города и еще более ранних, приличны скорее творениям поэтов, чем строгой истории... Я не намерен ни утверждать, ни опровергать. Древности простительно мешать человеческое с божественным, возвеличивать начало городов; а если какому-нибудь народу позволительно освещать свое происхождение и возводить его к богам, то военная слава римского народа такова, что назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима. Но подобного рода рассказам, как бы на них ни смотрели, чтобы ни думали о них люди, я не придаю большой важности. Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарождением и ростом; пусть он далее последует мыслью как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах. В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамлении величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать: бесславные начала, бесславные концы.
Впрочем, либо пристрастность к самому делу вводит меня в заблуждение, либо впрямь не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго ц так высоко чтили бы бедность и бережливость. Да, чем меньше было имущества, тем меньше было и жадности; лишь недавно богатство привело за собою корыстолюбие, а избыток удовольствий — готовность погубить все ради роскоши и телесных утех.
Не следует однако начинать такой труд сетованиями, которые не будут приятными и тогда, когда окажутся необходимыми; с добрых знамений и обетов почли бы начать, а будь то у нас как у
