Но порой в Сахаре Жизни, если нам улыбнется удача, мы достигаем Оазиса Любви. Этого Оазиса, уже совсем утратив надежду, я достиг в час с четвертью пополудни во вторник двадцать второго прошлого месяца. В жизни каждого мужчины наступает та пора жизни, когда он видит манящее Счастье и должен его схватить. Мисс Муллинер, мне надо спросить вас о том, о чем я пытался спросить вас с того самого дня, который познакомил нас. Мисс Муллинер… Шарлотта… Будьте моей… У-ух ты! Вы только посмотрите, какая громадная крысища! Улю-лю-лю-лю-лю! — сказал Обри, меняя тему.
Когда-то предприимчивый товарищ ее детских игр отдернул стульчик, на который собиралась сесть Шарлотта Муллинер. Прошли годы, но этот случай оставался свеж в ее памяти. В морозную погоду старая рана все еще давала о себе знать. И вот теперь, когда Обри Бассинджер внезапно так странно переменился, она вновь испытала то же чувство. Словно какой-то тупой и тяжелый предмет опустился ей на голову именно в тот миг, когда она поскользнулась на банановой кожуре.
Округлившимися глазами она уставилась на Обри, который, выпустив ее руку, вскочив и вооружившись ее зонтиком, теперь яростно бил этим зонтиком по сочной траве у воды. И каждую секунду он разевал рот, откидывал голову, и из клубящейся пены между его челюстями вырывались дикие крики.
— Ату ее! Ату ее! Ату! — вопил Обри.
И снова:
— Куси! Хватай! Куси!
Затем лихорадочный приступ словно бы миновал. Обри выпрямился и вернулся туда, где стояла Шарлотта.
— Наверное, удрала в нору или под пень, — сказал он, смахивая капли пота со лба ручкой зонтика. — Дело в том, что выходить из дома на природу без хорошей собаки крайне глупо. Будь со мной бойкий кусачий терьер, я мог бы добиться весомого успеха. А в результате отличная крыса исчезла без следа. Ну что же, такова жизнь. — Он помолчал. — Погодите, дайте вспомнить, — сказал он, — на чем бишь я остановился?
И тут он словно очнулся от транса. Его раскрасневшееся лицо побелело.
— Послушайте, — пробормотал он, — боюсь, вы сочли меня непростительно, невозможно грубым.
— Прошу вас, оставьте это, — холодно сказала Шарлотта.
— Ну конечно, сочли. Когда я вдруг ускакал.
— Вовсе нет.
— Я собирался спросить, когда меня отвлекли, станете ли вы моей женой?
— О?
— Да.
— Нет, не стану.
— Не станете?
— Нет. Никогда. — Голос Шарлотты был пронизан презрением, которое она и не пыталась скрывать. — Так, значит, вот кто вы такой на самом деле, мистер Бассинджер, — тайный охотник!
Обри задрожал с ног до головы:
— Вовсе нет! Ни в коем случае! Просто меня опутали жуткие чары этого проклятого дома!
— Ха!
— Что вы сказали?
— Я сказала «ха!».
— Почему вы сказали «ха!»?
— Потому что, — ответила Шарлотта, сверкая глазами, — я вам не верю. Ваши объяснения неубедительны и темны.
— Но это правда. Я словно попал под какое-то гипнотическое воздействие, оно скрутило меня, понуждало действовать вопреки моим самым высоким устремлениям. Неужели вы не понимаете? И осудите меня за минутную слабость? Неужели вы думаете, — страстно вскричал он, — что настоящий Обри Бассинджер поднял бы руку на крысу, если только не с целью приласкать ее? Я люблю крыс — говорю же вам: я люблю их. Разводил их, когда был мальчиком. Белых, с розовыми глазками.
Шарлотта качнула головой. Лицо у нее было холодным и неумолимым.
— Прощайте, мистер Бассинджер, — сказала она. — Отныне мы чужие.
Она повернулась и ушла. А Обри Бассинджер спрятал лицо в ладонях и рухнул на скамью, как прокаженный, которого оглушили колбаской с песком.
В дни, последовавшие за этой тягостной сценой, только что мною описанной, душу Шарлотты Муллинер раздирали, как вы легко можете вообразить, самые противоположные чувства. Первое время, вполне естественно, преобладал гнев. Но затем печаль взяла верх над негодованием. Она оплакивала свое погибшее счастье.
И все-таки, спрашивала она себя, как еще могла она поступить? Она преклонялась перед Обри Бассинджером. Она вознесла его на пьедестал, взирала на него снизу вверх, как на великую белоснежную личность. Ей мнилось, что он пребывает высоко-высоко над грубостью и копотью этого мира, на некой сугубо собственной заоблачной вершине, предаваясь прекрасным мыслям. И что же? Как теперь выяснилось, вместо того чтобы пребывать и предаваться, он гоняется с зонтиком за крысами. Что ей оставалось, как не отринуть его?
Она отказывалась верить, будто в атмосфере Кровавль-Корта таится зловещее гипнотическое воздействие, которое парализует принципы самых завзятых гуманистов и понуждает их, брызжа пеной, рыскать в поисках жертвы. Эта теория была чистейшей лабудой. Если такое воздействие тут в ходу, то почему она сама ему не подвержена?
Нет, раз Обри Бассинджер гоняется за крысами с зонтиками, это означает лишь одно: он по самой своей природе принадлежит к гоняльщикам за крысами. А такому субъекту она не может доверить свое сердце, во что бы это ей ни обошлось.
Пожалуй, нет более тягостного испытания для впечатлительной девушки с чуткими нервами, чем находиться под одной крышей с мужчиной, чью любовь она была вынуждена отвергнуть, и Шарлотта многим пожертвовала бы ради возможности покинуть Кровавль-Корт. Однако в следующий вторник предстоял прием в саду, и леди Бассинджер так настойчиво уговаривала ее дождаться вторника, что отказать ей Шарлотта не могла.
Чтобы как-то скоротать тягостные часы, она с головой ушла в работу. «Газета любителей животных» уже давно заказала ей поэтический опус для рождественского номера, и она всецело посвятила себя его созданию. И постепенно творческий экстаз смягчил ее боль. Дни проходили медленно-медленно. Старый сэр Александр продолжал допекать сорок. Реджинальд и местные кролики вели нескончаемый бой: они старались повышать рождаемость, а он — снижать ее у них. Полковник Пашли-Дрейк разглагольствовал про гну, с которыми ему довелось познакомиться. А Обри бродил по дому мокрым привидением. В конце концов настал вторник, принеся с собой прием в саду.
Ежегодный прием в саду, который устраивала леди Бассинджер, был одним из самых знаменательных событий в тех местах. И к четырем часам весь окрестный цвет мужества и красоты собрался на лужайке. Однако Шарлотта, хотя и оставалась в Кровавль-Корте только ради этого события, не вмешалась в толпу веселящихся гостей. Примерно в тот момент, когда первая клубничина была погружена в положенные к ней сливки, Шарлотта у себя в комнате вперяла недоуменный взор в письмо, доставленное ей со второй почтой.
«Газета любителей животных» отвергла плод ее вдохновения.
Да, безоговорочно отвергла, хотя сама же его заказала и не должна была заплатить за него ни единого пенни. Отвергнутую рукопись сопровождало краткое письмо редактора, выразившего опасения, что общий тон стихотворения может оскорбить читателей «Газеты».
Шарлотта ничего не понимала. Она не привыкла получать назад плоды своего вдохновения. А уж тем более этот, который, по ее мнению, особенно ей удался. Взыскательный судья всех выходивших из-под ее пера творений, она, лизнув клапан конверта, адресованного редакции, мысленно поздравила себя с тем, что уж на этот раз ей удалось создать самое оно.
Развернув возвращенную рукопись, она перечла следующее:
