Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

1791 года, сейм принял конституцию, которую издалека приветствовал Эдмунд Бёрк; находясь в Варшаве, Фихте ее не заметил или из-за отсутствия интереса к польской политике, или из-за озабоченности собственными делами и ужасными уборными. Его безразличие тем более поразительно, что именно тогда вся Германия проявляла к Польше повышенный и сочувственный интерес. «Berlinische Monatsschrift», в которой в 1785 году напечатан трактат Канта о расах, позволивший Форстеру в Вильнюсе сохранить свою связь с веком Просвещения, теперь хвалила польскую конституцию 1791 года с тем большей легкостью, что Польша временно была союзницей Пруссии. В то же время, поскольку эта конституция сделала саксонскую династию наследницей Станислава Августа, «величайший прогресс» и «разумное просвещение», свойственные Польше, начали хвалить и в Саксонии. Кристиан Фридрих Шубарт в 1774 году, после первого раздела, опубликовал в своей «Deutsche Chronik» стихотворение «Польша», где оплакивалась участь этой страны; в 1791 году он с безграничным оптимизмом прославлял тамошнюю конституцию: «Радуйся, Польша! Твоя ночь навеки освещена». Шубарт умер в том же году, не успев разочароваться в своих восторженных ожиданиях, но целый ряд молодых немцев последовали его примеру, сочиняя поэмы о триумфах и в конечном итоге трагедиях Польши в 1790-е годы. Среди них были Иоганн Даниэль Фальк, Иоганн Кристиан Гретчель, Алоиз Вильгельм Шрайбер и Андреас Георг Ребманн, входившие в революционную когорту немецких поэтов, писавших о Польше в 1790-е годы и предвосхитивших романтическую восторженность 1830-х годов[872] .

В 1794 году по всей Германии, а еще больше — в Вене героем дня был Костюшко; его портреты были повсюду, хотя он и значился на них под курьезным именем «Kutschiuzky». В немецком романе «Странники восемнадцатого века», вышедшем в свет в середине десятилетия, описано, как Иисус и Апостол Иоанн скитаются по Польше, оплакивая конституцию 1791 года. В 1797 году был опубликован другой немецкий роман, «Сцены из польской революции», заимствовавший польские реалии из описания Шульца, но структурно повторявший «Любовные похождения кавалера де Фоблаза»[873]. В 1790-м во Франции опубликованы воспоминания Морица Бениовского, в которых пересказывались его приключения от Польши до Мадагаскара; на немецкий их перевел не кто иной, как сам Георг Форстер. В 1795 году Бениовский стал героем немецкой драмы благодаря Августу Фридриху Котцебу, а в 1800-м еще и французской оперы благодаря Франсуа-Андре Буалдье[874].

Эрнст Людвиг Поззельт в 1796 году сетовал, что, превратив Польшу в «древность», ее разделы сделали «историю и географию Европы короче на целую главу»; они уничтожили государство «после такого количества разделов, что почти каждый третий год появлялась необходимость в новой карте». Конечно, немецкое общественное мнение было далеко не единодушно в своих симпатиях к Польше, и нюрнбергским картографам, наследникам Хоманна, особенно не терпелось изгнать Польшу с карты Европы. Карта Гюззефельда 1794 года преждевременно отказала Польше в собственном, отдельном цвете, хотя название страны по-прежнему было напечатано. На карте 1798 года Гюззефельд устранил и название[875].

В 1791 году, когда путешествовал Фихте, был издан вымышленный отчет немецкого путешественника, в котором он обнаруживает, что в Варшаве «поляки не знают, что люди способны думать и чувствовать и что знание возвышает человека»[876]. Возможность приписать полякам меньшую степень «возвышенности» по шкале относительной человечности в те революционные годы можно было использовать и политически; немецкие писатели позволяли себе такие же вольности и когда речь шла о венграх. В 1792 году, когда националистические настроения, казалось, по-прежнему угрожали правлению Габсбургов в Венгрии, во Франкфурте и Лейпциге были опубликованы анонимные памфлеты, вероятно принадлежавшие перу Леопольда Алоиза Гоффманна, где венгров ставили на место при помощи риторических формул, отражавших подчиненное положение Восточной Европы. Эпиграф якобы взят из немецкого перевода «Соображений об образе правления в Польше» Руссо: «Я смеюсь над недостойными, которые, подогревшись выпивкой, осмеливаются говорить о свободе». Руссо был далек от такого отношения к полякам, и вообще речь шла о венграх, словно эти нации так жалки, что одна стоит другой. Недостойными автор полагал тех людей, которые «желают претендовать на цивилизованность (Kultur)», осмеливаясь равняться с «самыми просвещенными нациями»; их можно сравнить с «чванливыми глупцами в мещанстве». Далее он пишет, что, только когда Венгрии повезло попасть под власть Габсбургов, люди начали различать слова «Ungar» и «Barbar», венгры и варвары. Венгры претендуют на звание просвещенного народа (Aufgeklarten), но их политическая неуправляемость «снова показала их древнюю скифскую дикость». Их можно отнести только к «менее культурным нациям»; в том же абзаце они перед всей Европой показали себя как «вечно дикие варвары, во всей своей неприкрытости»[877]. Культурные стереотипы XVIII века, подчинявшие Восточную Европу Европе Западной, позволили некоторым немецким писателям в революционное десятилетие отмахнуться от Польши и Венгрии, словно те недостойны политического внимания.

Фихте в Варшаве в 1791 году не принижал и не умалял значения развертывающейся вокруг него революции, а просто не заметил ее. Он был поглощен своими личными обстоятельствами, которые приняли неожиданный и неблагоприятный оборот. В Варшаву он приехал, чтобы стать домашним учителем в знатной польской семье, но когда явился к ним, то семье, в особенности графине, совсем не понравился. Дело в том, что Фихте был слаб во французском, и, по ее мнению, он не мог обучать этому языку юного графа. Завершая свой дневник, Фихте нарисовал на графиню злобную карикатуру; в ее пристальном взгляде есть что-то «дикое», в ее тоне — что-то «вульгарное»; она прикрывается «притворством», слишком много белится и румянится и вообще кажется «постоянно пьяной». Но что он мог поделать? Он написал ей письмо, конечно, по-французски, объясняя, что никогда бы не приехал в Варшаву, если бы думал, что от него ожидают чего-либо, кроме латыни, истории, географии, математики и самых начатков французского. Он надеялся, однако, что она будет достаточно великодушна и возместит ему «потерянное время, брошенные дела и расходы на обратное путешествие». Тогда он представит ее французскому аббату, «который владеет французским в совершенстве»[878]. Он потерял должность, из-за которой и ехал в Варшаву, а польская графиня, с ее дикими глазами и грубым тоном, посмела поставить себя выше его в культурном отношении.

В 1780 году, за десять лет до этого, появился оскорбительный французский памфлет «Европейский орангутан, или Поляк как он есть», называвший себя «методическим исследованием, получившим приз по естественной истории в 1779 году». По-видимому, расовые теории Форстера о «обезьяноподобных нефах» переместились в пародию на Польшу. Памфлет с методичной жестокостью именовал поляка «худшей, презреннейшей, отвратительнейшей, злейшей, ненавистнейшей, бесчестнейшей, тупейшей, грязнейшей, лживейшей и трусливейшей среди всех обезьян». Столь исключительную враждебность сначала приписали перу самого Фридриха, но позже установили, что автором, скорее всего, был некий французский офицер, уволенный из польской армии[879]. Уволить иностранца в Польше значило неизбежно вызвать лютую ненависть; возможно, Фихте выражал свои чувства более приглушенно потому, что в конце концов вернулся победителем. Не теряя времени в Варшаве, он нашел корабль, который отвез его вниз по Висле до Гданьска, а оттуда он морем отправился в Кёнигсберг. Поездка в Варшаву была неудачной, и Фихте переосмыслил свое путешествие — Варшава стала лишь короткой остановкой на пути в Кёнигсберг, к Канту.

Оглядываясь назад, в письме к другу Фихте представил свое путешествие в Польшу как тривиальный и случайный эпизод:

После множества приключений в Силезии и Польше, через которые я, по своему обыкновению, ехал три недели, я прибыл в Варшаву; и дом, в который меня приглашали, настолько мне не подходил, что я немедленно воспользовался случаем, чтобы расторгнуть соглашение. Едва не последовала великая тяжба; но я позволил откупиться от меня несколькими дюжинами истертых дукатов, с которыми и пересек оставшуюся часть Польши; а оттуда отбыл в Кёнигсберг — догадайся, ради кого[880].

При таком объяснении поездка имела смысл, угадать который мог всякий. Польша была лишь