Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

предвоенной Европы на примере социального микрокосма, санатория в Альпах, где в ресторане есть отдельные столы для «хороших русских» и «плохих русских», в зависимости от их манер. Главный герой, Ганс Касторп, беззащитен перед гипнотическим воздействием «киргизских глаз» сначала своего одноклассника Прибислава Хиппе, а затем и Клавдии Коше, прибывшей из глубины степей. Однако Сеттембрини, итальянский гуманист, с подозрением относится к «татарской физиономии» Клавдии, а также к «парфянам и скифам», сидящим за русскими столами. Сеттембрини полагает, что прогресс человечества имеет пространственное направление и с течением времени «завоевывал все большую и большую территорию в самой Европе и уже вторгается в Азию». Он различает нечто подозрительно непрогрессивное и даже азиатское в скулах Мартина Лютера: «Я очень удивлюсь, если вендские, славянские, сарматские элементы не сыграли здесь свою роль»[922]. Сам Томас Манн здесь иронически дистанцируется от вымышленных им слов и настроений.

Для развития уже вполне устоявшейся традиции западноевропейского восприятия Восточной Европы описания путешествий были еще важнее художественной литературы. Новое, рефлексирующее отношение неизбежно отразилось в рассказах путешественников. В 1937 году Ребекка Уэст отправилась в Югославию, и ее эпическое повествование «Черный ягненок и серый сокол» до сих пор остается самой крупной в XX столетии попыткой понять, что такое быть западноевропейским интеллектуалом и размышлять о Восточной Европе. Это был не первый раз, когда англичанка оказывалась на Балканах. В 1717 году леди Мэри Уортли Монтэгю изучала арабскую поэзию в Белграде, а в 1863 году Джорджина Мюир Маккензи и Паулина Ирби, возившие с собой собственную ванну, посетили Болгарию, Сербию и Боснию и позднее опубликовали «Путешествия в славянских провинциях Турции-в-Европе». Они стремились изучить «внутреннюю часть полуцивилизованной страны», ссылаясь на Гладстона, считавшего турок врагами «цивилизационного прогресса», и предупреждая читателей, что, «прежде чем оценивать возможности южнославянских рас, следует вполне осознать воздействие длившейся более четырех веков турецкой оккупации». В Сербии они выискивали «реликвии, свидетельствующие, что это христианская цивилизованная страна», и находили памятники византийской церковной архитектуры «среди дикости албанских деревень»[923]. Если эти христианки-викторианки искренне надеялись, что славяне отыщут путь, ведущий к западноевропейскому прогрессу и цивилизации, то в 1930-х годах Ребекка Уэст путешествовала по тому же маршруту с прямо обратным убеждением, что дряхлеющую цивилизацию Западной Европы срочно нужно подпитать духовными ресурсами славянства. «Что, там и вправду так замечательно?» — спросил ее муж, и она таинственно ответила: «Ну, там есть все. Кроме, кажется, того немногого, что есть у нас». Он спросил, имела ли она в виду, что очень немногое есть у Англии, и она отвечала: «У всего Запада». Почти все, что она видела в баре белградской гостиницы, она «могла бы увидеть в Лондоне, Париже или Нью-Йорке». «Но ни в одном из этих великих городов я не видела, как двери гостиницы медленно распахиваются, чтобы впустить неспешного и непринужденного крестьянина с черным ягненком на руках». С нежностью, без романтического снисхождения она описывала его до последней детали, той самой, которую каждый путешественник Просвещения считал признаком восточноевропейской отсталости, — овчинной безрукавки. На рынке в Сараеве она встретила пожилую женщину, показавшуюся ей такой мудрой и остроумной, что она прозвала ее «Вольтером этого мира»[924].

Ребекка Уэст полагала, что Европа остается неполной без Восточной Европы; кроме того, она считала, что осознание это пришло слишком поздно. В 1937 году она уже понимала, какую угрозу несет Германия Восточной Европе, и злая немка в этой книге, отвратительная Герда, резко осуждает интеллектуальное паломничество писательницы и чинит ей всяческие препятствия: «Я вас не понимаю. Вы все время говорите, что это за прекрасная страна, но, конечно, отлично видите, что здесь нет порядка, нет культуры, а только смесь разных народов, довольно низменных и диких»[925]. Слово «смесь», примененное в 1930-х годах к Югославии, словно позаимствовано из литовских писем Георга Форстера 1780-х годов. Заявления об отсутствии «порядка» и «культуры» скоро стали идеологическим базисом нацистского завоевания Восточной Европы. К тому времени, когда Ребекка Уэст, вернувшись в Англию, завершала работу над рукописью, нацисты уже бомбили и Лондон и Белград.

Германское вторжение в Чехословакию и Польшу в 1939 году и последовавшие в 1941 году нападения на Югославию и Советский Союз отражают геополитический размах восточноевропейской политики Гитлера, предполагавшей завоевание этих стран, порабощение и истребление их народов. Цели эти были не только стратегическими и экономическими, но и в высшей степени идеологизированными; был в них и своеобразный академизм, поскольку на поддержку такой политики были мобилизованы немецкие профессора. Английские, французские и американские ученые участвовали в выработке версальских решений по Восточной Европе, немецких же призвали, чтобы их отменить; «западная наука» одобрила завоевание «Востока». От имени университетских экспертов Альберт Брахманн, профессор средневековой истории, объявил в 1935 году: «Наши научные исследования будут использовать при необходимости, чтобы поддерживать и отстаивать интересы германской расы». С началом войны, когда ему поручили приготовить для СС брошюру о «будущей судьбе Польши и Восточной Европы», он следующим образом подытожил историю вопроса: «Немцы были единственными носителями цивилизации на Востоке и, как сильнейшая европейская держава, защищали западную цивилизацию и несли ее нецивилизованным народам». Благолепные слова о «цивилизации», поддерживающие нацистскую политику в Восточной Европе, могут показаться гротеском, но формулировки Брахманна своими корнями глубоко уходят в западную традицию мыслей и выводов о Восточной Европе. Наследие XVIII столетия проступает и в столь же отвратительном суждении Отго Реке, знатока «антропологической ситуации в Польше»: в 1939 году он беспокоился, что в Восточной Европе даже немцы могли заразиться «расовым смешением, с сильными азиатскими элементами». Восточную Европу он стремился представить территорией, однородной в расовом отношении, отмечая, что обычно у тамошних жителей «голова короткая и круглая, низко расположенные и широкие черты лица, широкие скулы, примитивные носовые формации и густые, жесткие волосы»[926]. С помощью подобных подчеркнуто научных заключений обосновывались все аспекты немецкой политики в отношении Восточной Европы во время Второй мировой войны.

Конечно, так и тянет счесть изречения этих конкретных экспертов отвратительным тупиком, в который зашел определенный подход к Восточной Европе; однако на самом деле профессора проявили живучесть, а философские формулы — удивительную приспособляемость. Некоторые из тех же самых профессоров всплыли в послевоенной немецкой науке с теми же самыми формулами, отнюдь не дискредитированными и ловко приспособленными к идеологическим условиям «холодной войны». В 1952 году газета «Zeitschriftfur Ostforschung» заявила, что «граница между двумя цивилизационными сферами пролегла прямо через Европу»[927]. «Холодная война» стала столь важным этапом в развитии концепции Восточной Европы не только благодаря способности заимствовать и применять к новым условиям дискурс, восходящий еще к эпохе Просвещения, но и способности маскировать его культурные корни. Именно потому, что советский блок придал концепции Восточной Европы весьма существенное геополитическое наполнение, а Сталин куда успешнее Екатерины создавал выдуманную Вольтером империю, после Второй мировой войны стало возможно забыть, умалчивать или намеренно затушевывать тот факт, что разделение Европы было создано искусственно, как интеллектуальный продукт, в процессе непрерывного культурного конструирования. В 1946 году «железный занавес» Черчилля совпал с уже установившимся континентальным разделом — «от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике», а при жизни следующего поколения эта линия прочно вошла в научную литературу о Восточной Европе. В самом уважаемом из послевоенных американских учебников, «Истории современного мира» P. P. Палмера и Джоэля Колтона, который был впервые опубликован в 1950 году и высоко ценится до сих пор, глава «Трансформация Восточной Европы в 1648– 1740 годах» открывается словами: «Говоря о Европе в целом, ощутимая, хотя и неопределенная линия прошла вдоль Эльбы и Богемских гор к верховьям Адриатики»[928]. Эта фраза звучит как отголосок речи Черчилля и молчаливо оправдывает описания «Восточной Европы» как внутренне однородной общности, а не анахроничной, искусственной категории, удобной по аналитическим и идеологическим соображениям.

Замечательный литературный памятник «холодной войны» — американская книжка для подростков, изданная в 1962 году под названием «Славянские народы», словно пародирующая главу «Slawische Volker»