иногда связать три нации!.. Это своего рода ассоциация. Надобно было рассказать эту сцену, как имеющую couleur locale, как случай; характеризующий место и обстоятельства. Мы в Китае, но не в том идеальном Китае, который знаем по картинкам на чайных ящиках и по рассказам лорда Макартнея, — Китае, с миниатюрными ножками, мандаринами и торжественными церемониями, в которых блещет золото и пурпур, — мы в Китае нищих бродяг, пиратов, в настоящем Китае, несколько действующем и шевелящемся.
В одно утро, в команде стоявшего близ нас судна, не досчитались двух матросов и некоторых вещей. Бежали; но куда, зачем, что соблазнило их, неизвестно. Объявили китайцам, чтоб искали, и назначили награду тому, кто отыщет. Прошло недели две; начали уже позабывать о бежавших, как вдруг является китаец и говорит, что может указать место, где скрываются матросы, если ему заплатят обещанное и дадут в помощь людей. Назначили офицера с несколькими вооруженными людьми и отправили их на лодке с китайцем. Они подплыли к пустынному берегу: «вот там», показал китаец пальцем на кустарник и объявил намерение ретироваться. — Отчего же ты нейдешь с нами? говорят ему. «Ступайте вы, a я боюсь! (характеристическая черта китайца). Ищите в кустах, они там, это верно….» Команда разбрелась; густо поросший кустарник обносил плотною сеткою берег; искать было трудно; к кустарнику подступала вода; остатки сгнивших человеческих трупов, и наконец труп почти свежий, на каждом шагу попадались искавшим; страшный смрад наполнял воздух. В этом-то вертепе скрывались беглецы: один залез по горло в воду, и, несмотря на крики своих, не хотел откликнуться. Несколько дней они сидели здесь без пищи. Бледных, худых, покрытых какого-то сыпью, привели их; запах трупа так и в елся в их платье, выброшенное тут же за борт. Пока у них были деньги и вещи, их кормили, a гам прогнали, может быть, грозили зарезать; они скрылись от китайцев и боялись вернуться к своим. На вопросы, что побудило их бежать, они не давали удовлетворительного ответа, только один из них рассказывал, что его сообщники китайцы, звали служить на военную джонку, говорили, что обреют голову и привяжут косу. Все это случилось на наших глазах. Мы принимали большое участие в бежавших, хотя они были с чужого судна; рассказ о их страданиях возбуждал невольно общую симпатию. Вечером шел разговор о них; взволнованная денным солнцем кровь сильно настраивала воображение; мы сами стали поддаваться ложному страху и сильному преувеличению в ощущениях. Было уже за полночь, и все спали. Часовой заметил, что две тени крадутся по забору. Их окликнули. Они скрылись, но после опять показались, только ближе к нашей палатке. По ним закричали: «лови. лови!» Ерик ли этот имел в себе что-нибудь особенное и в звуке своем уже содержал ноту панического страха, только первый проснувшийся закричал страшно-испуганным голосом; этот второй крик еще сильнее подействовал на остальных спавших, которые все вскочили как угорелые, стали кричать и произвели такой гвалт, что, вероятно, слышно было за версту. К. полез к С. под подушку за пистолетом; С., приняв его за китайца, схватил его и готов был вступить в единоборство. Вся эта сцена оставалась неразгаданною, пока не принесли фонарь; тогда все объяснилось; тени исчезли, хотя еще долго искали их во канавам. Попадись в эту минуту какой-нибудь невинный китаец, его бы наверное подстрелили. Так расходилось воинственное расположение духа в пробужденном от сна ополчении; и долго еще мы не могли уснуть, смеясь над храбростью друг друга. He смотря на то, что некоторые из нас были севастопольские герои, мы разыграли сцену сорока жидов, испугавшихся одного цыгана.
Между тем, стали показываться последствия сильных жаров и работ в доке: лихорадки и дизентерии. Мы платили обычную дань климату, и хорошо, что расплатились дешево; ни один у нас не умер. Заболел и я; утомительны и тяжелы были летние дни. Меньше 25 градусов в тени Реомюр не показывал, a выйдешь на солнце — не смотря на зонтик, веер и другие предохранительные средства, точно огнем пышет. Бритые головы китайцев привыкли к этому солнцу, однако и из них не было ни одного, которой бы не имел веера. Веера делаются из листа латании (latania chinensis), которому сама природа дала веерообразную форму. Целые часы проводят китайцы на воздухе, изредка прикрывая веером слишком накалившийся лоб; другой обвернет несколько раз голову косою, которую, впрочем, всегда распустит, если говорит с человеком выше его званием, как будто снимает шапку.
Когда клипер вытянулся из дока в реку, я, как больной, поместился на китайской лодке, на которую сгрузили паруса и другие вещи, мешавшие работам на судне. Лодка была длинная, с круглым навесом; наверху род палубы, в кормовой части которой стояло несколько горшков с зеленью и цветами. Под этою оранжереей жили хозяева, целое семейство. Лодка была очень вместительна и чисто содержалась: везде выполированное дерево, тростниковые плетенки и бамбуковые перекладины. Если шел дождь, то мгновенно закрывались все окна тростниковыми покрышками; у меня была постоянная тень и сквозной воздух. В известные часы дня приходила хозяйка, или её сын в ту часть, где я жил и где в угольном шкафчике помещались домашние пенаты: кукла из сермяги, обклеенная снаружи фольгой и бумагой, бумага для чин-чина и еще какие-то принадлежности; хозяйка зажигала бумагу и, потом, помахав ею в различных направлениях, бросала на воду, ставила маленькие свечки во все углы, куда только можно было ткнуть их, и уходила. Все это делалось без всякой мысли, без всякого религиозного чувства. Китайцы суеверны, и наклонность к религиозным церемониям, как у всех буддистов, развита в них сильно. Нет дома в южных провинциях, в котором бы не было домашней часовни, помещаемой обыкновенно в конце столовой. Обряд исполнен, и китаец спокоен. Во время богослужения в храмах смеются и глазеют по сторонам. Зачем молиться? на это есть бонзы, которые действительно не развлекаются общим шумом и с торжественностью повторяют свои молитвы, держа в скрещенных на груди руках четки, звоня в колокол и по временам ударяя в гонг, чтобы привлечь внимание Будды к молитве. На юге буддизм распространен более учения Конфуция и секты Тау, или Разума. Кроме того, в Китае есть мусульмане и евреи.
Кроме домашних суеверных обрядов, в Китае в большом ходу приношение общественных жертв и другие торжественные церемонии и процессии, которые тянутся иногда на несколько миль. Идолов убирают в дорогие одежды, несут их на великолепных носилках; поклонники тысячами следуют за ними и забегают вперед, разодетые в праздничные платья. Страшное количество известной бумаги, с серебряною пластинкой, сжигается под конец, как жертва. He распространяюсь об этих церемониях, потому что говорю о них только по слухам; мне не удалось видеть ни одной.
Во время моей болезни приехал к нам доктор Рамзей с парохода Assistance; он уже четыре года в Китае и скоро возвращается в Англию. Он молод, и лицо его очень располагает в его пользу. Это один из тех людей, которые, кажется, не совсем высказываются и заставляют предполагать гораздо больше того, что хотят высказать и выказать. Есть какие-то затаенные достоинства, скрывающиеся в этих приятных и умных чертах; таких людей можно любить, и привязываешься к ним все больше, по мере того как узнаешь их. Довериться им всегда можно; я заметил, что чаще всего эти физиономии встречаются между англичанами. Давид Копперфильд должен был иметь именно такое лицо. Мистер Рамзей кончил курс в Эдинбургском университете, слушал Саима и Симсона и из университета отправился в Китай. Во время войны он был на корвете Горнет (Hornet), знакомом нашим де-кастрийским морякам. По моем выздоровлении, я сейчас же отправился на Assistance. Доктор водил меня по пароходу, который немного меньше Гималая виденного нами на мысе Доброй Надежды. Вся жилая палуба отдана под больным. Какая чистота и какой простор! Есть даже отделение для акушерских случаев. В то время, как мы сидели на пароходе, начал дуть норд-вест. Опытные английские офицеры обратили наше внимание на этот ветер. Это было в конце августа; все время господствовал зюйд-ост — муссон; норд-вест обещал тайфун, который бывает здесь преимущественно во время переменных муссонов: редко один муссон уступает место другому без борьбы; борьба эта начинается с июля и продолжается до декабря. Уже лет шестьдесят делают постоянные наблюдения над тифонами в здешних морях; всякое судно, попавшее в тифон и вышедшее благополучно, опрашивается, и от него отбирают все сведения, относящиеся к бывшему случаю. Есть целая система, научающая средствам избегнуть этого страшного врага. Судно, надеющееся на себя и имеющее перед собою свободное место, должно немедленно уходить на фордевинд или бакштаг, определив заранее направление урагана и свое от него расстояние: a это делается следующим образом: ложатся в дрейф, — в северном полушарии на правый, a в южной на левый галс. Если стать спиной к ветру и протянуть руку перпендикулярно к линии, означающей направление ветра, то левая рука укажет место урагана в северном, a правая — в южном полушарии. Свое от него расстояние определяют увеличивающейся или уменьшающейся силою ветра, быстро падающим барометром и другими признаками. Ураган имеет два движения: свое — вращательное около центра, и движение общее, поступательное. Последнее движение совершается по параболической линии. Скорость вихря равняется от 80 до 90 миль в час, тогда как скорость самого сильного шторма не превышает 20 миль. Но в урагане сила ветра не так страшна, как ужасно
