массою надутых парусов, судно как-будто трещит, смело рассекает своею заостренною грудью поднимающуюся горами океанскую зыбь; матовая, серебристая пена, блестя мириадами светящихся огнем инфузорий, клокочет у боков его, бороздясь сзади кормы широкою, шипящею, блистающею дорогой.
Из всех воспоминаний, которые остаются в памяти моряка, ничто, говорят, так не запечатлевается на душе, как эта картина. Она проста; её элементы всегда одни и те же: то же море, которое моряк привык видеть, в атмосфере которого окрепла его грудь; то же судно, которое он знает наизусть, от киля до клотика; та же пена валов, вечно серебряная, вечно клокочущая. Что же такого в этой картине? Отчего переживает она все другие морские воспоминания, более резкие и, кажется, более живые?… И грозные ураганы, и томительные штили, и виды роскошной тропической растительности, ни ужасы крушения — все это забывается, бледнеет в памяти; но картина пенящегося моря, несущего на волнах своих родное судно, остается вечно свежа и присуща воображению. 29 декабря, в синем тумане стали вырезываться, как тени, справа остров Св. Николая, слева Sali Island, Bonavista. Мы на ночь легли в дрейф, a 30 декабря, утром, держали на высокий пик Св. Антония, на остров Сант Яго; влево виднелся островок Мано (Мауо). Берег, бежавший от нас, с нагроможденными на нем скалами, подернут был туманом, может быть, тою характеристическою пылью, на которую указал Дарвин, и которая, по открытиям Эренберга, заключает в себе несчетное количество кремнеземно-панцирных инфузорий… Поток воздуха, порожденный теплом африканского берега, уносит с собою, на большое пространство, даже твердые вещества, распавшиеся св тонкую пыль. Эти туманы носят в себе миазмы заразительных лихорадок и других эпидемических болезней.
Скоро мы нашли бухту, в глубине которой, на возвышении, расположен город. На рейде Порто-Прая стояло несколько судов, между которыми был американский фрегат под адмиральским флагом, стоявший здесь на станции, для наблюдения за торговлею неграми; далее стоял и наш корвет Новик и два клипера Джигит и Стрелок. Другие корветы нашей эскадры были еще в Бресте.
Выехавший из города чиновник, опросив нас, объявил, что мы должны выдержать двухдневный карантин.
Это было для нас неожиданною неприятностью, но нечего делать: подняли желтый флаг и стали рассматривать, ради утешения, окружавший нас ландшафт. Рейд довольно закрыт; берега пустынны и скалисты; город снаружи смотрит уездным городом; только зеленевшая у подошвы его пальмовая роща напоминала, что здесь не Усть-Сысольск, a Африка. За городом поднимались горы, большею частью, стоящие отдельными пиками, принимающие различные оттенки, смотря по тому, как на них падало солнце и на сколько они удалялись от нас. Вообще вид был какая-то сух; чувствовалась близость Африки, с её камнями, песками и душным воздухом. Может быть, дурное расположение духа много портило впечатление картины.
Новый год мы встретили шумно и весело; к нам пробрались «во мраке ночи» соседи, джигитские офицеры. На другой день мы снова поставили паруса и снова, подхваченные пассатом, летели до тех пор, пока ветер не стал постепенно ослабевать и стихать; он часто переменялся, был то слева, то справа, наконец совсем отказался от нас, и мы заштилели в 8° сев. шир. самым положительным образом. Развели пары и шли около суток. Потом пользовались малейшим ветерком, налетавшим Бог весть откуда. Тропические жары начинали вступать в свои права. Воздух становился удушливым, хотя термометр еще не показывал больше 23°; но та же температура была и в воде, так что обливания (единственный способ купанья) не приносили никакой пользы. В каютах днем почта не было возможности сидеть; тело истомлялось, и чувствовалась целый день какая-то болезненная усталость, с слабостью в ногах и дурным вкусом во рту. По временам набегут тучи, заблестит молния, прогремит гром; но, не смотря на это, духота все та же.
Внешних развлечений было мало. Mope в штиль однообразно; иногда из гладкой его поверхности вырвется летучая рыба и, блестя на солнце своими лазоревыми крылышками, быстро пролетит в сторону и снова юркнет в бездонную пропасть; иногда проскользнет моллюск с своим парусом. Скучно, как бывало степи летом, в знойный день. Наблюдаешь природу, то есть море и небо; в тени у корабля море принимает такой яркий голубой цвет, какой Случается, да и то редко, видеть на прозрачных дорогих камнях. Вечером солнце, опускаясь в туман, покрывающих постоянно горизонт, теряет свои лучи и висит огненным, горящим шаром; туман, темный, непрозрачный внизу, переходя в темно-лиловый цвет, постепённо алеет и розовеет, переливаясь в голубоватую лазурь небосклона; в этот момент, показавшиеся звезды блестят и сияют, как бриллианты. Молодая луна, матовая, серебряная, становится все ярче и ярче при медленном потухании солнца; созвездия обозначаются яснее; наступает ночь, теплая и душная как день; однако ночью все какая-то больше оживляются. Днем, если нет работы, матросы прячутся по углам, отыскивая себе прохлады и тени; a ночью слышится часто бубен, по коже которого водит пальцем виртуоз Михайлов, производя подобие звука смычка, то выводя продолжительные ноты, то кончая несколькими отрывистыми ударами, сопровождаемыми сотрясением бубенчиков; собираются песенники, тянут: «Плакала рыдала, русою косой слезы утирала», и все эти мотивы и звуки переносят далеко, далеко…. Но вот угомонились и матросы и песенники; тишина прерывается хлопаньем обезветренных парусов и скрипом снастей, из которых каждая, кажется, говорит своим, собственно ей принадлежащим голосом: звук одной напоминает зловещий крик филина, другая вдруг зазвучит как басовая струна, и этот дребезжащий, густой звук бывает очень Эффектен в общем аккорде. Эти «дорожные» наши звуки ночи какая-то особенно настраивают душу, когда к ним прислушиваешься. По временам команда вахтенного офицера и бой склянок нарушают тишину. Выглянешь за борт, там стаи рыб, блестя на поверхности воды светящимися полосами, перегоняют друг друга, как- будто хотят опередить нас.
Так однообразный жаркий день сменялся таким же другим. Иногда налетит шквал, сразу зальет страшною массой дождя, прогремит, проблестит и уйдет дальше; закрывают шпигаты, чтобы набрать на палубе воды, команда располагается мыть белье; кто сам разденется и, вместе с рубашками и бушлатами, моет и свое бренное тело.
Раз заметили акулу и сейчас бросили ей кусок солонины; она с жадностью проглотила его и продолжала плыть за кормой. Бросили удочку с солониной, и скоро опять показалось в воде зеленоватое слизистое чудовище; акула подплыла, перевернулась брюхом кверху и схватила удочку. Но, не дав ей хорошенько проглотить куска, нетерпеливый ловец дернул за бечевку; голова чудовища, коричнево- зеленоватая, высунулась из воды (сердце у многих замерло!) и к крайней досаде нашей скрылась. После, сколько мы ни забрасывали удочки с лакомыми кусками, акула подплывала, вертелась около удочки, но схватить не решалась. Наконец она совсем пропала. В эту же ночь (это было 13 января) мы были свидетелями одной из самых великолепных, самых волшебных картин природы. Небо было чистое. Луна сияла. Из-под клипера, с двух его сторон, густыми потоками стало вырываться блестящее голубое пламя, как будто бы мы плыли по огненному морю: глазам было больно смотреть на этот блеск. Mope сияло не блестками, не звездами, но целыми сплошными массами, которые то распространялись обширными полукружиями, но мере движения широкой, густой волны, то извивались зелеными огненными змеями, мельчая с отдалением и превращаясь в пятна, в точка, в звезды. Глаз, отведенный от этого блеска, еще долго видел все — и небо, и луну, и её отражение в теплом, красноватом освещении; a клипер, его борта и снасти казались зелеными, как будто освещенные бенгальским огнем, как это бывает в балетах. Желал бы я видеть эту картину, написанную хорошим пейзажистом.
Картина эта поразительна; но еще более значения получает она, если вы, с помощью науки и мысли, решитесь далее проникнуть в этот светоносный мир, кишащий бесчисленным количеством живых организмов, которых здесь несравненно больше, нежели в самом непроходимом тропическом лесу. Превратитесь на несколько времени в гофмановского Швамердамуса, и вы увидите мириады разнообразных инфузорий, вместе с разрушенными остатками органических волокон, плавающих в воде: дрожалки, панцирные монады, коловратки, акалефы различных форм и величины, бесконечно малые, доходящие до 1/3000 линии в своих измерениях. Отделение их светящейся жидкости есть следствие разряжения электричества. Чтобы провести сквозь водяной слой свой свет, они должны подвергать свои светящиеся органы сильному электрическому напряжению. В них происходит тот же процесс, как в облаках, издающих гром, или в северном сиянии, то-есть внешнее раздражение заставляет их светиться. Световозбудительный толчок особенно чувствителен при взволнованном море (mer clapoteus), когда волны сшибаются с противоположных направлений.
В некоторых из этих животных нашли строение (студенисто-крупно-клетчатое), весьма сходное с
